Читать книгу - "Письма с Прусской войны - Денис Сдвижков"

На самом поле битвы после этого развернулась финальная часть драмы (№ 116)^[454]. Первая и самая богатая добыча досталась мародерам из непосредственных участников битвы. В основном это были наши и прусские гусары и казаки. С убитых и тяжелораненых мгновенно стягивали мундиры, особенно офицерские. В том числе и поэтому найти убитых офицеров и генералов обеим сторонам было затруднительно^[455]. Так, подполковник Новотроицкого кирасирского полка Иоганн Романус, которого смогли все же вытащить с поля, «лежал на месте баталии между мертвыми, ограбленный даже до последней рубашки»^[456]. Из личных вещей, обозных ценностей и офицерских экипажей на протяжении двух дней баталии тут же на обочине составился оживленный рынок (№ 116).

Затем наступает черед мародеров пришлых. Они слетаются сюда за десятки километров, даже из Берлина, и тащат уже все подряд от сапог до металлов всякого рода. Горожане из Нойдамма и окрестные крестьяне под руководством местного форстмейстера хоронят людей и лошадей. Хоронят, как с нажимом подчеркивает в своем дневнике де Катт, «мертвых и раненых»^[457] (№ 116). Оставленная мародерами одежда отправлялась вместе с прочим тряпьем на близлежащую бумажную мельницу в Нойдамм, как было принято в рачительном XVIII в. — чего добру пропадать^[458].

Петр Панин имел полное право писать о Цорндорфской баталии Ивану Ивановичу Шувалову как «от обеих сторон наикровопролитнейшем и конечно многие веки безпримерном происшествии» (№ 3). По соотношению потерь к продолжительности баталии и численности армии эта битва — действительно одна из самых кровопролитных в XVIII–XIX вв. В последующем с ней сравнимо разве что Бородино. Постоянно проходящая параллель с генеральным сражением 1812 г. вовсе не случайна. И там, и тут русские командующие, опасаясь превосходящего их с точки зрения стратегии и быстроты маневра противника, выстраивали необычайную плотность боевых порядков на относительно небольшой территории. Отсюда огромные жертвы — и там, и тут в большой степени от действия неприятельской артиллерии по плотным русским порядкам. Но отсюда же ограниченность маневра для противника, вынужденного в обоих случаях атаковать в лоб, и стойкость русских рядов^[459].

Первые непосредственные впечатления противников от исхода баталии вполне схожи. На следующий день после нее положение в русской армии оставалось критическим: это косвенно, но убедительно доказывает то, что Фермор приказал сжечь весь архив секретной канцелярии командующего с шифрами^[460]. Хотя оставление за собой части поля боя расценивались позитивно, в целом для русских было очевидно, что прошедшая битва в сравнении с общепризнанными триумфами «не вилемстранская да и не палтавская» (№ 44). В то же время никто из наших авторов — ни русские, ни остзейцы, ни грузины — не сомневаются в одержанной Российско-императорской армией победе.

По мнению авторов писем, «Ево величество король пруской удивлялся стая батали, что ниево ни наша не могла преодолеть» и «говорил что он впервые от роду своево дерется с настоящими салдатами и не думал никогда что б русские салдаты были столь наполнены храбростию» (№ 27). И в общем они недалеки от истины: настроение в лагере пруссаков мало походило на стан победителей. «We were upon the very brink of destruction, — замечал Митчелл. — The Russians fought like devils <…> It was happy for us the Russians were ignorant of our situation^[461]». Показательно, что за эти пару дней пруссаки так и не дерзнули напасть на предоставленный самому себе русский вагенбург с его небольшим боевым охранением. Спустя несколько дней, в письме о задуманной акции против русского обоза, Фридрих красноречиво написал: «Это лучше, чем баталия»^[462].

Король упорно именовал русских исключительно «сбродом» (ces canailles!), подтрунивая над фельдмаршалом Кейтом, который «пылко любил русских, и ему стоило больших усилий глотать эти горькие пилюли от короля». Зато когда приехавший после Цорндорфа «курьер известил его, как стойко русские защищались, фельдмаршал отвечал только „ces canailles!“»^[463] Сам «Федор Федорович» после Цорндорфа в общем пришел к тому, о чем Кейт и писал ему в своем меморандуме перед войной^[464]: «Генералы плохи; пехота отличная для того, чтобы держаться, хотя еще неуклюжа в перестроениях». Фридрих сообщал по горячим следам сражения, что русских не только тяжело сбить с места, но и что они снова быстро собираются для отпора (daß sich diese Leute wieder gesetzet)^[465]. Это, между прочим, прямо противоречит общему месту у позднейших прусских историков, что, дескать, обе армии были в одинаковом расстройстве, но пруссаки быстрее выстраивались обратно в боевые порядки.

Вернувшись к своей главной армии, при встречах с Кейтом вплоть до вскоре последовавшей гибели фельдмаршала в битве при Хохкирхе Фридрих неизменно хранил гробовое молчание относительно Цорндорфской баталии и «вообще всего, что касалось русских»^[466]. Уже упомянутый адъютант короля фон дер Гольц, посланный им в качестве наблюдателя за оставшимися на «восточном фронте» войсками, сообщал Фридриху о впечатлении, произведенном на них баталией: