Читать книгу - "Приключения Конан Дойла - Рассел Миллер"

Один врач из окружения Бергманна, американец Генри Гартц, был так потрясен его грубостью, что любезно предложил Дойлу встретиться попозже в тот же день и дать ему свой конспект лекции. Если бы не его помощь, поездка оказалась бы совершенно бессмысленной. Гартц также ознакомил Дойла и с другими своими заметками, которые вел, сопровождая Бергманна в его турне. Изучив данные, Дойл пришел к мнению, что исследования Коха находятся на стадии эксперимента и делать выводы явно рано.

У себя в номере отеля он составил письмо в “Дейли телеграф”, где изложил свои взгляды: “Думаю, будет небесполезно, если английский терапевт, имевший возможность наблюдать последние достижения в лечении туберкулеза в Берлине, выскажется как по поводу нынешнего положения дел, так и по поводу дальнейшего. Как бы ни было велико открытие Коха, нет никаких сомнений, что предмет изучен далеко не полностью и множество вопросов остаются непроясненными. Чем скорее мы это признаем, тем меньше будет горьких разочарований у тех, кто сейчас в поисках панацеи стремится в Берлин”.

Несмотря на то что отчасти утверждения Дойла были вызваны заносчивостью фон Бергманна, в конечном счете он оказался прав: целительная сила метода Коха была очень преувеличена, что не помешало ему получить Нобелевскую премию в области физиологии. В 1891 году, после того как несколько его пациентов скончались в процессе лечения, Кох отказался от первоначальных заявлений и признал, что его открытие — прекрасный инструмент для диагностики, но настоящее лекарство еще, увы, не найдено.

Эта поездка стала поворотным моментом в судьбе Дойла. По дороге в Берлин, ночью в поезде, он разговорился с Малькольмом Моррисом, специалистом по кожным болезням, который оказался “очень симпатичным и любезным человеком”. Он, как и Дойл, практиковал в провинции, но уже успел осознать, что возможности там ограниченны, а потому перебрался в Лондон, где чрезвычайно преуспел. Моррис убедил Дойла, что в Саутси тот попусту теряет время — надо переезжать в столицу, там очень востребованы и врачи, и литераторы. Моррис предложил Дойлу сосредоточиться на офтальмологии, тем более что у него был опыт работы в глазной больнице Портсмута, где он подвизался как внештатный хирург.

Ну а тому, кто хотел основательно изучить офтальмологию, путь лежал в Вену — столицу Австро-Венгрии.

Домой Дойл вернулся окрыленный. Позже он говорил, что, если бы не поездка в Берлин, он, возможно, навсегда остался бы врачом в Саутси. Он все обсудил с Туи, и, по обыкновению покладистая, она согласилась оставить младенца на полгода с матерью, чтобы сопровождать мужа в Вену. С практикой никаких сложностей не возникло: она была слишком мала и скромна, чтобы речь шла о продаже. Так что Дойл просто передал своих пациентов доктору Кларемоту, работавшему по соседству.

Двенадцатого декабря 1890 года Литературно-научное общество Портсмута устроило в честь Дойла прощальный ужин в отеле “Гросвенор”. В своей речи он поблагодарил друзей за сердечное отношение, столь отличное от приема, который он встретил в Саутси, когда в первый же вечер был втянут в уличную драку. Ему жаль покидать гостеприимный город, где было так много близких по духу людей. В ответ мистер А. Вуд, директор средней школы Портсмута, сказал, что футбольная, а также крикетная команда понесут невосполнимую утрату с отъездом доктора Дойла. (В дальнейшем “Вуди” станет секретарем Дойла и будет вести его дела.) Вечер получился веселый и праздничный, Дойл искренне сожалел, что оставляет здешнюю практику: “Это серьезная потеря для нас с женой, которую все полюбили за ее доброту и великодушие”.

Проведя Рождество “с маменькой” в Мезонгиле, супруги отвезли дочку к матери Туи, которая тогда жила на острове Уайт, и отправились в Вену, куда и прибыли вечером 5 января 1891 года, в разгар снежной бури. Из отеля “Куммер” Дойл писал матери: “Мы благополучно добрались, остановились в отеле, и на другое утро встали свежие и бодрые. Отлично позавтракали и пошли искать жилье… В итоге обосновались в пансионе, очень комфортабельном. Мадам Бомфорт, Университет-штрассе, 6 — наш адрес с завтрашнего дня. Надеюсь, все будет прекрасно…”

Окна их комнаты выходили на одну из центральных улиц Вены. В комнате имелись две узкие кровати, письменный стол, гардероб и диван, а обогревала ее большая печка, облицованная белой керамической плиткой. Дойлы платили за жилье 4 фунта в неделю, сюда же входила еда. Питались они вместе с другими постояльцами, в основном это были английские и американские студенты.

Университетские госпитали располагались поблизости, и поначалу Дойлу казалось, что поездка окажется удачной. Судя по его дневниковым записям, он почти сразу, как только супруги приехали в Вену, начал работать над повестью “Открытие Рафлза Хоу”, заказанной журналом “Ответы”. (Из дневников, которые он педантично вел около двадцати лет подряд, мало что можно узнать о его ежедневных делах и того меньше о его мыслях и переживаниях: он лишь коротко отмечал, с каким счетом закончился крикетный матч, какую книгу прочел, сколько получил от издателя и когда начат и завершен очередной рассказ.)

Хотя он и учил немецкий в Фельдкирхе, но этих познаний было явно не достаточно, чтобы слушать лекции по специальности. Всю первую неделю в Вене Дойл писал “Открытие Рафлза Хоу”. К 23 января повесть была готова, и уже 3 февраля он получил за нее гонорар — 150 фунтов. Оплата более чем щедрая, учитывая, что это едва ли не худшая его вещь: невнятная история про алхимика, открывшего, как превращать тяжелые металлы в золото, и попытавшегося помочь бедным, что привело к полному разложению масс и всеобщему недовольству. Сам автор отзывался о ней как о “не самом выдающемся достижении”. Главный ее результат заключался в том, что он смог заплатить по текущим счетам. Однако сам факт, что журнал принял такую посредственную работу, ясно говорил: издатели готовы платить Дойлу уже за одно его имя.

В автобиографии он пишет, что провел в Австрии четыре месяца: вращался в “веселом венском обществе”, катался на коньках по Дунаю, пил кофе, ел шоколадный торт в шумных кафе и вообще наслаждался головокружительным декадансом Австро-Венгерской империи ее предпоследнего десятилетия. Но дневник свидетельствует, что уже 9 марта Дойлы держали путь домой — через Венецию, Милан и Париж — и вернулись в Англию 24-го числа.

Несмотря на неудачу, постигшую его в Вене, Дойл твердо вознамерился открыть в Лондоне практику в качестве врача-офтальмолога. Он нашел квартиру в Блумсбери, на Монтегью-плейс, 23 — три комнаты для себя, Туи и Мэри, а также снял помещение для приема больных, с маленькой прихожей, где пациенты могли ждать своей очереди. Годовая плата составляла 120 фунтов. Но вопреки всем усилиям Дойла заявить о себе — он вступил в Британское общество офтальмологов и завязал знакомства в Королевской Вестминстерской глазной больнице — за целый месяц ни один пациент, по его признанию, не переступил порога кабинета. Много лет спустя он с усмешкой заметил, что обе его комнаты были “залами ожидания”: “Я ждал в кабинете, и никто не ждал в комнате ожидания”.

Время тянулось томительно медленно, и, чтобы не думать о пациентах, Дойл занимал себя работой. “Каждое утро я шел пешком с Монтегью-плейс, приходил к себе в кабинет ровно в десять и часов до четырех сидел там, никем не тревожимый. Можно ли себе представить более подходящие условия для размышлений и письма? Они были идеальны, и пусть я потерпел фиаско в профессии, зато имел все шансы усовершенствоваться по литературной части”. Впрочем, журналисту, который брал у него интервью год спустя, он поведал другую историю: дескать, врачебные обязанности оставляли так мало времени для сочинительства, что в конце концов пришлось “забросить медицину к черту”.