Читать книгу - "Повседневная жизнь блокадного Ленинграда - Сергей Яров"

Немецкому командованию, а также и нам, артиллеристам-наблюдателям, было хорошо известно, что с 20 до 22 часов в Ленинград прибывают поезда, поэтому в это время мы обстреливали железнодорожную линию в районе прибытия поездов.

Вопрос: Как часто вели огонь артбатареи 240-го артполка по городу Ленинграду?

Ответ: Артбатареи вели огонь по Ленинграду ежедневно, но иногда были перерывы 2—3 дня. Обстрел происходил в указанное время, причем иногда несколько дней обстрел происходил только утром, а затем только днем или вечером, а в хорошую погоду город обстреливался и утром, и днем, и вечером.

В среднем каждое орудие нашей батареи давало до 20 выстрелов в сутки, а иногда наш полк в целом расходовал при обстреле Ленинграда до 500 снарядов в день»{312}.

Обстрелы в сентябре—декабре 1941 года совершались почти ежедневно. Начались они 4 сентября 1941 года, стреляли из 240-миллиметровых пушек, стоявших в окрестностях Тосно. Первые три дня бомбардировок стоили жизни 53 человекам, 101 получили ранения. Объявлять об обстрелах по радио стали только с 29 сентября, и то сначала лишь для жителей Октябрьского района. За период с 4 сентября по 20 ноября 1941 года город подвергался массированным обстрелам 272 раза (в целом около 430 часов). Всего из 872 дней блокады Ленинград обстреливался из пушек в течение 611 дней. Последний обстрел наблюдался 22 января 1944 года{313}. В сентябре—декабре 1941 года от артобстрелов погиб 681 человек, были ранены 2269 человек. Наибольшее количество жертв составляли люди, попавшие под обстрел на улицах (395 человек), на предприятиях погибли 218 человек. В январе—марте 1942 года бомбежки из орудий стали причиной смерти 519 человек, с апреля по декабрь — 595 человек. В 1943 году во время обстрела погибли 1410 блокадников, из них на улице 788 человек. Число погибших возрастало и потому, что ориентиром для ударов артиллерии служили пожары, тушение которых начиналось еще до окончания обстрелов. Среди находившихся в бомбоубежищах жертв, как правило, не было{314}.

«Земля гудела, как молебен / Об отвращеньи бомбы воющей» — строки из знаменитого стихотворения Б. Пастернака хорошо передают звуковой фон авиационных и артиллерийских ударов по городу. Первое, что ощущали люди, — покачивание и даже «подпрыгивание» домов. Пол вздрагивал, стены шатались, земля дрожала — «удар ощущается прежде всего ногами»{315}. Слышался глухой треск, здание иногда наклонялось, оседало. «Меня начало не то чтобы трясти, а дергать», — вспоминала Т. Булах{316}.

Обычно крупными фугасными бомбами разрушались полностью только двух- и трехэтажные дома. Если дом был пятиэтажным, то обрушивалась только одна его секция: от пятого до третьего этажа. Впрочем, всё зависело от состояния здания — так, в конце сентября 1941 года бомбой был «пробит насквозь» шестиэтажный Дом текстильщиков{317}. Тяжелая бомба поразила и большой пятиэтажный дом на углу канала Грибоедова и Невского проспекта, «вырвав все этажи снизу доверху трубой диаметром метров в 10»{318}.

Накренившиеся после попадания бомбы остовы зданий обрушивались второй взрывной волной, даже в том случае, если их не задевали снаряды. Взрывная волна достигала такой силы, что вырывала железные ворота в арках домов. В общежитии ЛФЭИ 250-килограммовой бомбой были сломаны перегородки комнат на всех пяти этажах{319}. Бомбы выбивали стены домов и обнажали их внутренние помещения. «В разрушенных этажах видно: уцелевший уголок чьей-то спальни — кровать стоит простая железная, рядом с ней зеркало на стене и пиджак висит», — вспоминал В.В. Бианки{320}.

Трещины появлялись на многих домах, подвергшихся обстрелу. Если расстояние между домами было небольшим, взрывной волной могло «перенести» вещи в один из них. Ф.М. Никитин удивился, обнаружив в своей комнате после бомбежки чужие вещи — железные болты, занавески, — и вспомнил, что много лет назад «пожилая женщина напротив пристраивала эти занавески к своему окну»{321}.

После обстрелов замечали, как покосились двери и оказывались выбитыми оконные рамы в домах. «Куски стекол тысячами мелких брызг ударили в стены. С потолка посыпалась штукатурка… В комнату ворвались клубы дыма и едкой кирпичной пыли», — описывал приметы бомбежек А. Коровин. Пытаясь спасти ставшие редкостью стекла, их заклеивали бумагой. «Ох, эти бумажки, — записывала в дневнике 9 сентября 1941 года Е. Васютина. — В самом начале войны ими пестрели все окна в городе. Один наклеивал их кое-как, другие — аккуратненько, ромбами, квадратиками. В одном окне я даже видела надпись “Коля”, обрамленную расходящимися бумажными лучами»{322}. К весне 1942 года эти пересохшие, грязные бумажки, усеявшие все улицы, стали анахронизмом — лопнувших и разбитых стекол они удержать не могли{323}.

Одной из попыток уменьшить число жертв было предупреждение блокадников о том, какая из сторон улиц являлась наиболее опасной. Согласно свидетельству очень точного в описаниях ленинградского быта А.Н. Болдырева, эти надписи — «белой краской по синему фону», которые «выводили по жестяному трафарету девушки МПВО», — стали появляться на стенах домов только в ноябре 1943 года, за несколько недель до полного снятия блокады{324}. Отметим в связи с этим, что в октябре 1943 года наблюдались самые варварские, беспощадные многочасовые обстрелы города. Во многих дневниках 1941 — 1942 годов сведения о таких надписях на стенах города отсутствуют. Среди блокадных фотографий, сделанных Б. Кудояровым, есть один снимок 1942 года, где изображена эта надпись — на площади перед католической церковью на Невском проспекте{325}. Неясно, на чем основана датировка, — в альбоме Б. Кудоярова есть и фотографии, время создания которых не смогли точно установить: они имеют дату: «1941 — 1944 гг.». Стенная надпись, воспроизведенная на фотографии, отличается от той, что приведена А.Н. Болдыревым. Вместо слов «во время обстрела» стоит «при артобстреле» — сразу возникает вопрос о том, сколько было трафаретов. Академик С.И. Вавилов, побывавший в Ленинграде после снятия блокады, в дневнике записывает еще один текст, который отличается от двух, приведенных выше: «При артобстреле эта сторона наиболее безопасна»{326}. То, что это не описка автора дневника, свидетельствует его оговорка: надпись «не в ладу с грамотой». Других документов, подтверждающих его слова, нет, но представляется логичным, когда растерянному, обязанному в доли секунды принять решение человеку подсказывают не только то место, куда он не должен заходить, но и то, где он может спастись.