Читать книгу - "Эпоха 1812 года и казачество. Страницы русской военной истории. Источники. Исследования. Историография - Виктор Безотосный"

Большинство исследователей сегодня признают, что главными игроками на европейской арене тогда выступали наполеоновская Франция и «владычица морей» и «мастерская мира» ― Великобритания. Непрерывное соперничество между этими державами началось с 60-х гг. ХVII в., а противоречия между ними диктовали и определяли основное содержание наполеоновских войн как двух главных оппонентов в споре за преобладание на континенте. В Европе можно было выделить еще три крупных государства, способных тогда влиять на расстановку сил: Россию, Австрию и Пруссию. Остальные, в силу своей периферийности или малых размеров, не являлись полностью самостоятельными игроками, в той или иной степени не могли проводить независимую политику без оглядки на сильных соседей и находились в орбите воздействия пяти самых мощных стран. Из трех последних выделенных государств Россия стояла на особом месте, так как бесспорно являлась великой европейской державой, обладая огромной территорией, значительными людскими и материальными ресурсами. Она не только приближалась по значимости к Франции и Англии, но ее мощь была сопоставима с ними. В раздробленной на мелкие государственные образования Центральной Европе роль периферийных полюсов притяжения всегда играли Австрия и Пруссия. Вокруг них традиционно группировались мелкие владения, хотя всегда были сильны и конкурентные австро-прусские противоречия, что облегчало Наполеону проведение его политики в этом регионе. Но, в отличие от Австрии и Пруссии, находившихся всегда в зоне возможных прямых ударов со стороны Франции, Россия, как и Англия, была менее уязвима, что давало ей большую самостоятельность и свободу маневрирования. От ее позиции и поведения зависело тогда очень многое, а географически она находилась не в центре Европы и могла выбирать союзников. Россия оставалась единственной крупной континентальной державой, с мнением которой Наполеон вынужден был считаться.

Собственно, Российская империя в тот период могла предпочесть три модели реагирования на происходившую в Европе борьбу: во-первых, поддержать Францию, т. е. вступить с ней в союз против Англии; во-вторых, оставаться нейтральной, в данном случае можно было выбрать разные способы поведения ― от самоизоляции до политики «свободных рук»; в-третьих, вместе с Англией выступить против Франции и попытаться втянуть в антинаполеоновский союз как можно больше европейских стран.

Забегая вперед, укажем, что во внешней политике России в 1800–1815 гг. были опробованы все три указанные модели поведения. Но второй вариант стал со временем существовать как теоретический, так как полностью исключался для такой крупной державы как Россия. Она не могла подобно средневековому Китаю затвориться в скорлупу самоизоляции или закрыть глаза на происходящее, тем самым позволив другим странам принимать вместо себя принципиальные решения. Результат такого поведения нетрудно было предсказать любому политику. Отказ от защиты своих государственных интересов означал потерю немалого влияния в Европе и статуса великой державы. Также важно признать, что к этому времени антиреволюционный идеологический бульон, который некоторый период варили многие европейские государства, уже выкипел. Разыгрывалась другая антифранцузская карта ― борьба с агрессивным курсом Наполеона, представлявшим реальную угрозу многим европейским странам.

Хотя Александр I в самом начале своего царствования хотел бы оставаться нейтральным, реализовать подобный вариант просто не сумел. Тогдашний друг царя А. Чарторыйский следующим образом резюмировал главные принципы внешней политики России в начале царствования Александра I: «Быть со всеми державами в хороших отношениях и не вмешиваться в европейские дела, чтобы не увлечься и не зайти дальше, чем следовало, словом, тщательно избегать недоразумений, не роняя в то же время своего достоинства». Однако, по его мнению, «с течением времени пассивную систему мирной политики …становилось все труднее и труднее поддерживать. Страна …не могла довольствоваться незначительной и второстепенной ролью, хотя эта роль и обеспечивала надолго беспрерывное внутреннее благополучие». «Новая политика России продолжалась до тех пор, пока инстинктивно отношения ее к первому консулу не стали все более и более охлаждаться, и дипломатические сношения приняли тон, ясно говоривший, что о взаимных уступках уже не может быть речи»^[187].

Существование такого крупнейшего государства как Россия уже было немыслимо вдали от общеевропейских интересов и от них уже невозможно было абстрагироваться. А поскольку война превратилась во всеобщее явление, она уже не могла оставаться в стороне от бушевавшего пожара. Диапазон возможных приоритетов (с кем и против кого «дружить») был невелик. Оставался лишь выбор в пользу Франции или Англии. Собственно, вектор внешней политики России так и развивался: от войны с Францией к союзу с ней, затем от союза к войне. Отметим, что к этому времени войны за частные уступки стали уходить в прошлое. Им на смену стали применяться «абсолютные» войны на полный слом противника. Именно таков был исход наполеоновских войн. Такая участь могла ожидать и Россию, если бы она не смогла одержать решающую победу в этой борьбе.

Доминирующий взгляд в нашей отечественной историографии считает англо-русскую борьбу с постреволюционной Францией вполне естественной политикой, вытекавшей из угрозы завоевания европейского господства Н. Бонапартом. Другая точка зрения ― идея закономерной и жизненной необходимости союза Франции и России из-за отсутствия непримиримых противоречий ― была обоснована во времена расцвета русско-французского союза конца ХIХ в. историками А. Вандалем и А. Трачевским^[188]. В какой-то степени подобных позиций придерживался и их современник С. С. Татищев^[189]. В советской историографии приверженцем этого взгляда выступил А. З. Манфред, талантливо интерпретировавший идею наличия общности интересов и объективной заинтересованности сторон при отсутствии территориальных споров между ними^[190]. Справедливости ради отметим, что до последнего времени даже среди советских исследователей, несмотря на большой авторитет Манфреда, это концептуальное положение не получило поддержки среди серьезных ученых^[191]. Из современных авторов подобную точку зрения с некоторыми оговорками высказывал О. В. Соколов^[192].