Читать книгу - "Крымская война - Алексей Трубецкой"

Известно любезным Нашим верноподданным, что защита Православия была искони обетом блаженных предков Наших… Истощив все убеждения и с ними все меры миролюбивого удовлетворения справедливых Наших требований, признали Мы необходимым двинуть войска Наши в Придунайские княжества, дабы доказать Порте, к чему может вести ее упорство… Не завоеваний ищем Мы; в них Россия не нуждается. Мы ищем удовлетворения справедливого права, столь явно нарушенного…

В качестве предварительного шага генерал Горчаков за день до выхода манифеста переправил шестидесятитысячную армию через Прут на территорию Дунайских княжеств и быстро и беспрепятственно расположил свои войска вдоль границы.

Политическое положение Молдавии и Валахии было весьма своеобразным. На эти территории распространялся суверенитет Порты, но при этом они находились под защитой России. Каждым княжеством управлял господарь, назначенный султаном, но в то же время султан не имел права вмешиваться в их внутренние дела. Турецким войскам доступ в эти княжества был запрещен, но с 2 300 000 жителей собиралась подать, которую отправляли в Константинополь. В случае внутренних раздоров, которые могли угрожать стабильности правительств этих территорий, Россия имела право вмешаться для восстановления порядка. (Именно это и произошло в 1848 году, когда русские войска успешно подавили революционные движения в обоих княжествах.)

Когда русские войска вошли в Молдавию и Валахию, Горчаков приказал господарям продолжать исполнение своих функций, но с этого момента они становились подотчетны генералу. Кроме того, отныне ежегодная подать должна была поступать в российское казначейство в Санкт-Петербурге. Такое положение предполагалось сохранять до тех пор, пока русские войска будут оставаться на этих землях.

Оккупировав Дунайские княжества и заявив о своем намерении оставаться там до полного выполнения Турцией его требований, Николай полагал, что выбрал компромиссную линию поведения. Этот шаг не означал начала войны, но и не обеспечивал прочного мира. Со временем, рассуждал император, такое положение должно привести к желаемым результатам. Совершенно очевидно, что Николай, по существу, не желал войны. «Довести дело до войны нетрудно, — писал он после возвращения Меншикова в столицу, — но как ее закончить? Это одному Богу известно». Царь был убежден, что все усиливающийся внутренний разлад в Оттоманской империи вскоре приведет к ее краху и сокращению территории. Силовая акция в Дунайских княжествах только ускорит этот процесс, и Турция неизбежно уступит давлению России.

У Николая существовал план и на случай иного развития событий: если оккупация Дунайских княжеств не приведет к желаемой цели, Россия установит блокаду Босфора, а также признает независимость Молдавии и Валахии. В случае продолжающегося упорства турок Россия признает и независимость Сербии. «Вот увидите, все закончится благополучно», — уверял Николай французского посла в Петербурге Кастельбажака^[74].

Тем временем в Константинополе Стратфорд успокаивал встревоженных турок. Вторжение на территорию Оттоманской империи было, несомненно, актом агрессии, говорил он. Однако, продолжал британский посол, на данном этапе султан не обязан относиться к этому именно так — целесообразно проявить сдержанность. Порта не готова к войне, к тому же общественное мнение Западной Европы еще не полностью на стороне Турции. Выбрав средний, компромиссный путь, подчеркивал Стратфорд, царь позволил султану самому определить время для начала силовых действий, если к таковым придется прибегнуть, а их неизбежность становится очевидной всем, кроме российского императора.

Николай сохранял уверенность, что ни Австрия, ни Англия не вступятся за Турцию. Габсбурги были его должниками за помощь в подавлении восстаний в Венгрии и Черногории и не смогут нарушить Мюнхенгрецкий договор.

Царь не сомневался в поддержке Франца-Иосифа и был убежден, что при удобном случае Австрия сама оккупирует турецкие протектораты Сербию и Герцеговину. Что касается Англии, то Николай искренно верил в невозможность конфликта со своим партнером по договоренностям 1844 года. Более того, в Британии у власти стоял народ, народ заинтересован в процветании страны, а для процветания страна должна избегать войн. Ко всему прочему Абердин громко говорил о своем стремлении к миру и неоднократно заявлял, что Британия не вступит в войну без его личного одобрения этого шага. Николай был знаком с британским премьером и безоговорочно верил ему. Война с Британией решительно невозможна. Поэтому неудивительно, что, принимая у себя Джона Брайта, посла Соединенных Штатов в Санкт-Петербурге, император решительно отрицал возможность перерастания существующих разногласий между Россией и Турцией в активные военные действия.

Как мог царь столь ошибочно оценить возможные действия Англии, что в первые недели июня заявил: «Все закончится благополучно»? Еще совсем недавно, в середине апреля, британское правительство поддержало императора — предложения Франции о совместных действиях против России были решительно отвергнуты. «Николай не лелеет никаких тайных замыслов», — заявил Кларендон, выступая перед парламентом. Однако 26 апреля в Лондон пришло первое послание Стратфорда касательно русско-турецких переговоров, и с каждым следующим отчетом враждебность их автора к России нарастала. Стратфорд писал о зловещих мотивах царя, требующего протектората над православными подданными султана. В одном из сообщений утверждалось, что Россия стремится заполучить в Турции опасные политические преимущества, в другом — что требуемые Меншиковым гарантии для православных не имеют отношения к религии. Время шло, и в британском кабинете нарастала тревога по поводу развития событий на Востоке. Члены кабинета не были единодушны в том, какую позицию следует занять Британии. Абердин — «наш единственный друг», по словам Бруннова, — желал любой ценой сохранить мир. Он восхищался царем и в той же мере презирал султана, которого считал неспособным к переменам. Однако, признавая необходимость призвать Россию к сдержанности, премьер-министр предложил, чтобы великие державы оказали «моральное воздействие» на российского императора. Пальмерстон склонялся к другой крайности. По его мнению, оккупация Дунайских княжеств представляет собой casus belli^[75], а потому английский флот должен направиться в Константинополь и, если понадобится, войти в Черное море. «Моральное воздействие», заявил он, может привести к желаемой цели, только если его подкрепить силой оружия. Кларендон занял промежуточную позицию, которая в конечном счете и была принята. Он предложил побудить великие державы к совместному дипломатическому давлению на Россию, а при этом еще послать ко входу в Дарданеллы английскую эскадру.

Пока Стратфорд возбуждал страсти, а кабинет спорил, пресса освещала события во всех подробностях, и публика с жадностью на них набрасывалась. В Англии на протяжении двух поколений царил мир, и известие об угрожающей обстановке на Востоке глубоко волновало британцев. «Дейли ньюс» призывала к немедленной отправке флота в Дарданеллы. «Таймс» восклицала: «Полагать, что можно поддержать независимость Турции без риска оказаться вовлеченными в войну, — сущая глупость! Нужно либо действовать, либо молчать». «Манчестер гардиан» требовала решительных шагов и напоминала о значении Турции для британской торговли. И все были едины во мнении, что действия царя на Востоке могут дать повод Наполеону III для вторжения в Бельгию.