Читать книгу - "Юрий Поляков. Последний советский писатель - Ольга Ярикова"

В марте 1990-го на внеочередном Съезде народных депутатов СССР Горбачев был избран президентом СССР, которым он оставался чуть более полутора лет. В апреле 1990-го в авиационной аварии в Испании Ельцин получил травму позвоночника; через месяц, во время выборов председателя Верховного Совета РСФСР, в прессе появились намеки, что авария была подстроена КГБ. Пост Ельцин занял не без проблем, Верховному Совету пришлось голосовать по этому вопросу трижды, а уже 12 июня высший орган законодательной власти РСФСР под председательством Ельцина принял Декларацию о государственном суверенитете России, согласно которой устанавливался приоритет российских законов над союзными. В России стремительно активизировались центробежные силы.

Еще через месяц Ельцин выступил на XXVIII, последнем съезде КПСС с резкой критикой Горбачева и объявил о своем выходе из партии. Партия ему была уже не нужна: он обладал реальной государственной властью и поддержкой народа.

7 ноября 1990 года слесарь Ижорского завода Александр Шмонов во время праздничного шествия на Красной площади, затесавшись в ряды демонстрантов, попытался застрелить из обреза Горбачева. Покушение не удалось, и когда его арестовали, Шмонов объяснил, что считал убийство Горбачева необходимым для проведения демократических выборов в стране. (Кстати, его судьба сложилась благополучно: после лечения в психбольнице он стал правозащитником.)

Вот как в январе 1991-го в беседе с главным редактором «Московского комсомольца» Павлом Гусевым оценивал сложившуюся ситуацию Юрий Поляков:

«…То, что происходит в стране, конечно, пока никакая не революция, и слава богу! Это действительно, извините за банальность, перестройка — попытка перестроить общественно-экономическую жизнь страны в соответствии с моделями, которые в других странах показали свою изобильность. Только бы не вышло у нас как с купленным на валюту импортным оборудованием, годами лежащим под дождем и превращающимся в металлолом — радость моего пионерского детства…

— Но разве новые люди, выдвинутые перестройкой, не гарантия необратимости перемен?

— А где вы видели новых людей? Просто из партера, в крайнем случае из амфитеатра, они пересели в президиум. Людей «с улицы» единицы, и не они делают погоду…

— По-моему, вы противоречите сами себе. Отсутствие новых людей — это хорошо или плохо?

— Это реальность, которую один может считать хорошей, а другой плохой. И противоречив не я, а жизнь. Когда я вижу человека, пошедшего в политику, меня, честно говоря, меньше всего интересуют его политические убеждения… И пусть человек с лицом мелкого снабженческого жулика распишет мне картины и путь всеобщего благоденствия, я ему никогда не поверю… Присмотритесь к некоторым вершителям наших перестроечных судеб. Вот один — в его глазах горит желтый огонь бескорыстной веры в себя. Вот другой — телевизионный павлин, никогда не помнящий того, что сам же говорил вчера. Вот третий — в своей горделивой напряженности он чем-то похож на добропорядочную даму, опасающуюся, как бы кто не напомнил ей о временах, когда она зарабатывала на жизнь общедоступностью…

— Я что-то никак не пойму: вы либерал или консерватор?

— Давайте оставим классификацию до тех пор, пока в магазинах не появится хоть что-нибудь. Консервы, например…

— А какие у вас сегодня отношения с армией?

— В солдаты, как видите, не забрили.

— А хотели?

— Литератор, нарушающий табу, должен быть готов ко всему… Но должен сказать, мыслящие военные на меня никогда не обижались и даже поддерживали, а соотношение думающих и бездумных в армии, по моим наблюдениям, примерно такое же, как и в других местах…

— Не связаны ли эти ваши наблюдения со слухами о военном перевороте?

— Если бы мои убеждения зависели от колебаний политической ситуации в стране, то, наверное, в 1980 году я написал бы не «Сто дней», а какой-нибудь благостноуставной текст, что мне, кстати, и советовали сделать на беседах в тогдашнем ГлавПУРе. Но сегодня… когда земля ходит под ногами, я не вижу особой доблести в том, чтобы играть в дразнилки с обозленной, и подчас справедливо, армией. Говорю это вам как давний нелюбимей Министерства обороны. Меня вообще беспокоит та ожесточенная конфронтация, которая возникла нынче между людьми речевого жанра и представителями других видов труда, не только военными. Тот факт, что голова соображает, еще не значит, что она может существовать отдельно от тела… Что же касается разговоров о возможном военном перевороте, то они мне чем-то напоминают слезные просьбы братца Кролика не бросать его в терновый куст…»

В начале 1991-го Ельцин в телевыступлении потребовал отставки Горбачева и передачи власти Совету Федерации, где заседали руководители союзных республик. Ситуация в стране ухудшалась, и руководство рассматривало вопрос о введении чрезвычайного положения. Возглавлявший КГБ В. А. Крючков считал режим ЧП единственным средством стабилизировать ситуацию, но Горбачев его не поддерживал. В январе 1991-го была проведена так называемая павловская реформа. Указ об изъятии из обращения и обмене 50- и 100-рублевых купюр образца 1961 года Горбачев подписал 22 января; сообщили о нем по телевизору в 21 час, когда сберкассы, где можно было обменять купюры, а также магазины, где их должны были принимать, были закрыты. Едва диктор Анна Шатилова зачитала сообщение, как по всей стране пожилые люди схватились за валидол: в последние полгода-год зарплату и пенсии выдавали как раз этими купюрами, и очень многие, откладывавшие деньги на черный день и собственные похороны, с удовольствием заменили мелкие купюры крупными: их было проще хранить и пересчитывать. Согласно указу обмен надлежало произвести всего за три дня, с 23 по 25 января, и обменивать было разрешено не более тысячи рублей на человека. Остальные купюры, если такие имелись, подлежали обмену только с разрешения специальной комиссии и в ограниченный срок. Снять в сберкассе можно было не более 500 рублей в месяц. А поскольку граждане имели право открывать вклады в нескольких сберкассах, в том числе в разных городах, в паспортах им проставлялась отметка о выдаче денег.

Паника, охватившая миллионы людей, была неописуемой. Если бы была такая статистика, она бы наверняка показала, что число инфарктов и инсультов, в том числе с летальным исходом, возросло на порядок. В сберкассах были толчея и давка. Ловкачи, имевшие доступ к кассам с мелкими купюрами, производили обмен прямо на улице, за приличный процент, и за три дня обогатились. Самые находчивые граждане разменяли 50—100-рублевые купюры в тот же вечер в кассах метро, железнодорожных вокзалов и у таксистов, когда не все еще знали об указе. Кому-то удалось отправить самим себе крупные переводы в почтовых отделениях при вокзалах, работавших до 24 часов. Некоторые успели купить самые дорогие железнодорожные и авиабилеты на несколько дней вперед, а после окончания обмена сдать билеты и получить деньги.

По замыслу премьер-министра Валентина Сергеевича Павлова, конфискация должна была стабилизировать денежное обращение в стране, изъяв избыточные денежные массы, помочь в борьбе с фальшивомонетчиками и спекулянтами. Наделе главным итогом реформы стала утрата доверия к действиям правительства, которое, столь же неожиданно, установило со 2 апреля новые цены на товары и услуги, в три раза выше предыдущих. После павловских реформ большая часть населения оказалась за чертой бедности и Горбачева кляли уже в открытую, на каждом углу.