Читать книгу - "Жизнь и смерть Лермонтова - Александр Скабичевский"

Экспертиза тела убитого поэта, которую сутки спустя провел врач И. Барклай-де-Толли, подтвердит, что выстрел Мартынова застал Лермонтова стоящим с высоко поднятой вверх правой рукой.

И вот мы подошли наконец к той догадке, что проливает свет на тайну гибели Лермонтова. Оговоримся еще раз: все наши дальнейшие рассуждения будут предположительны.

Уже говорилось, что кодекс и обычаи обязывали противников подчиняться секундантам, строго соблюдать условия обмена выстрелами, а секундантов – не подавать не оговоренных дуэльным соглашением команд, если они к тому же хоть в малейшей степени подстрекали противников к продолжению поединка после его окончания. Иными словами, запрещалось делать именно то, что и совершил в данном случае Столыпин. Ради справедливости отметим, что согласно разысканиям Мартьянова, роковую команду выкрикнул якобы не Столыпин, а Глебов. Правда, это всего-навсего предположение. Но кто бы ни произносил из секундантов эту фразу, его поступок квалифицировался как бесчестный, и все они вместе становились соучастниками совершенного Мартыновым изменнического убийства, ибо, согласно кодексу и обычаям, несли равную ответственность за правильность проведения поединка и его последствия.

Когда Столыпин преступно – именно так следует квалифицировать в рамках кодекса и общественных представлений о дуэли его деяние – нарушил дуэльное соглашение, Лермонтов, зная, что поединок после счета «три!» прерывался, с полным правом и по долгу совести выстрелил в воздух, красноречиво дав понять и Мартынову, и секундантам, что инцидент исчерпан. Поэт и не мог поступить иначе. Вспомните пушкинского Моцарта: «…Гений и злодейство две вещи несовместные».

Мартынов же рассудил иначе: раз Столыпин подал команду на продолжение поединка, а выполнять приказание секундантов надлежит безоговорочно, то стрелять в воздух имеет право только противник, стреляющий вторым. Он, Мартынов, вызвал на дуэль Лермонтова, и, значит, поэт своим поступком нанес ему новое жестокое оскорбление. А раз так, он, Мартынов, имеет право на «законное мщение». Может быть, мелькнула у него и еще такая мысль, что стал он уже героем нового романа Лермонтова, эдаким вторым Грушницким, и не повторяется ли с ним сейчас история Эрнеста де Баранта. Но о ней чуть ниже.

Все эти тонкости дуэльного права и чести, какими бы странными они ни представлялись сегодня, в прошлом веке рассматривались – и об этом еще раз стоит напомнить – со всей серьезностью. Эти обстоятельства непременно нужно учитывать, если мы хотим понять суть случившейся трагедии.

Действительно, дуэльный кодекс накладывал строжайший запрет на первый выстрел в воздух. Нарушитель, если он к тому же еще и был вызван своим соперником на поединок, расценивался как уклоняющийся от поединка и карался столь же беспощадно – по крайней мере теоретически, – как и за несоблюдение упомянутого уже правила обмена выстрелами. Сказанное имело силу негласного закона только на время поединка. После его формального окончания выстрел в воздух не считался уже нарушением, а любой из противников, вздумай он воспользоваться своим правом на ответный выстрел, сам совершал бесчестный поступок и общественным мнением причислялся к преступникам.

Таковым и оказался Мартынов. Следуя букве и духу дуэльных правил и обычаев, секунданты Лермонтова должны были подвергнуть его суровому возмездию. Но они не смогли выполнить свой долг: необдуманный поступок Столыпина превратил секундантов де-факто в соучастников убийства. Одно преступление породило другое. Это двойное преступление и стало на долгие годы общей тайной секундантов и Мартынова. Возможно, именно поэтому и сошли безмолвно в могилу Глебов, Столыпин, Трубецкой…

Благородное и безупречное во всех отношениях поведение Лермонтова в поединке с Мартыновым не было, разумеется, чем-то случайным или же оскорбительным. В этом мы можем убедиться, если вспомним события его дуэли с сыном французского посланника Эрнестом де Барантом 18 февраля 1840 года. Вряд ли Мартынов знал о всех подробностях этого происшествия, но, должно быть, полагал, что его намереваются обесчестить, как и этого иноземца. Но вот что произошло в действительности.

Виною столкновения между Лермонтовым и Барантом послужила прекрасная вдова княгиня М. Щербатова, хотя сам поэт назвал причиной ссоры разногласия с Барантом по вопросу о национальной чести русских. Сын посланника счел себя оскорбленным и потребовал удовлетворения. Дуэль проходила с пунктуальным соблюдением правил кодекса де Шатовиллара. Секунданты, а ими были А. Столыпин-Монго и поручик гвардии виконт д'Англес, французский подданный, расставили противников на двадцать шагов. Они должны были стрелять с места по сигналу вместе: по счету «раз» – приготовиться, «два» – прицелиться, «три» – выстрелить. По счету «раз» Лермонтов поднял пистолет не целясь. Барант целился. По счету «три» оба спустили курки. Вот как описал этот момент сам поэт: «…Мы должны были стрелять вместе, но я немного опоздал. Он дал промах, а я выстрелил уже в сторону. После сего он подал мне руку, и мы разошлись…»

Есть основания полагать, что и Барант поступил в данной ситуации весьма благородно и промахнулся сознательно, увидев явное нежелание Лермонтова причинить ему хоть малейший вред.

Честь Баранта никоим образом не пострадала. Противники расстались дружески, и ничто вроде не предвещало неприятного продолжения этой истории. Однако мужественный и порядочный поступок Лермонтова едва не стоил ему нового поединка. Недруги поэта, каковых у него было немало в Петербурге, распространили слух, будто он выстрелил в воздух прежде своего противника и тем самым, мол, спас ему жизнь, а заодно нанес новое оскорбление его чести. Интрига возымела действие: Барант, естественно, вознегодовал и начал требовать возобновления дуэли. К счастью, недоразумение благополучно разъяснилось после того, как Барант встретился и объяснился с Лермонтовым на Арсенальной гауптвахте. Но и после этого шеф зловещего III отделения граф А. Бенкендорф требовал от поэта написать письмо де Баранту с признанием о ложном показании на суде, что он стрелял в воздух. Лермонтов был вынужден прибегнуть к защите великого князя Михаила Павловича, которому писал, что «…сказав, что выстрелил в воздух, я сказал истину, готов подтвердить оную честным словом, и доказательством может служить то, что на месте дуэли, когда мой секундант, отставной поручик Столыпин, подал мне пистолет, я сказал ему именно, что выстрелю на воздух, что и подтвердит он сам». Так петербургская история получила свое неожиданное продолжение и… трагическое завершение в Пятигорске.

Итак, если наша догадка верна, проясняется многое в поступках и высказываниях, и даже в …молчании участников этой трагедии. Мы уже убедились, что признание Васильчикова было вынужденным. К мысли говорить правду его привели известные нам события и соображения выгоды. Что стало необходимым в 1872 году, было невозможным, скажем, в 1856. Тогда князь молчал, как, впрочем, и остальные секунданты.

Понятной теперь становится и суть взаимных обвинений Мартынова и Васильчикова. Мартынов упрекал секундантов в том, что они, мол, подтолкнули его на убийство поэта и, значит, несут не меньшую, если не большую, чем он, ответственность перед историей. Поэтому-то они и обязаны защищать его от нападок общества. Так, еще в 1841 году на один из вопросов следственной комиссии «…не было ли употреблено с вашей стороны или секундантов намерения к лишению жизни Лермонтова противных общей вашей цели мер» (это означало: не было ли нарушения дуэльных правил – прим. авт.), Мартынов с раздражением ответил: «…все предоставлено было нами секундантам и как их прямая обязанность состояла в наблюдении за ходом дела, то они и могут объяснить, не было ли нами отступлено от принятых правил» (курсив авт.) Между прочим, слухи о том, что Лермонтов убит против правил, пошли по Пятигорску уже вечером 15 июля. Недаром коменданту Ильяшенкову приходилось выходить на порог домика Лермонтова и уверять собравшихся, что это был честный поединок, а не убийство.