Читать книгу - "No Woman No Cry. Моя жизнь с Бобом Марли - Хэтти Джонс"

В одном из недавних документальных фильмов про Боба есть кадры, где появляюсь я. Сначала показывают его на заднем сиденье автобуса, окруженного людьми, которые разговаривают и смеются, а потом камера перескакивает на меня — солнце светит на маленькую черную женщину в платке. Я прислонилась к окну и сижу одна, о чем-то задумалась или, более вероятно, медитирую. Временами я могу быть очень задумчивой, особенно в пути — «по Вавилону на автобусе» (так называется альбом), — иногда нужно действительно помедитировать в поисках позитива, потому что работа, которой мы занимались с Бобом, я знаю, не нравилась дьяволу! Это была музыкальная война — добро против зла!

Семь лет мы так путешествовали. Я пела для него, потому что любила его, верила в его призвание и чувствовала, что его дело было великим, по-другому не скажешь. Это величие, как я его понимала, было подлинным, не просто занятие, скорее — судьба. Что же до меня, то, как и Марсия с Джуди, я была в некотором роде невидимкой. Обычно в то время имена бэк-вокалистов не помещали на афишах и ни в какой рекламе или публикациях не упоминали. Писали просто «Bob Marley and the Wailers», а мы работали там все вместе, наравне. Разве что иногда рекламщики могли упомянуть, что «голоса „I-Three“ — само совершенство», или что-нибудь столь же обрывочное. Хотя мы всегда выступали с Бобом, а позже и отдельно на разогреве, группу никогда не называли «Bob Marley and the I-Three».

Тем не менее, если бы нас не было, Боб тоже не смог бы работать, мы были лучиками света на его сцене, сливками в кофе ночных выступлений. И мы все равно выходили на сцену, даже если мы с Бобом разругаемся перед концертом. «I-Three» были важны для его музыки, потому что он добивался именно того звука, как ему нужно, и удаление одного из элементов изменило бы всю картину. Мы также танцевали и приносили вдохновение самому Бобу, он зависел от этой энергии, позволявшей ему усилить собственный творческий импульс. Все, что мы делали, было естественно и спонтанно. Мы не репетировали пошагово, распределяя, кто что должен делать. Могли отработать заранее какое-нибудь движение, но акцент делался не на танцевальных ходах, а на пении, мы должны были находиться в гармонии, иначе все развалилось бы. Я отвечала за гармонию, и на меня смотрели как на лидера группы: если что-то шло не так, я должна была найти и исправить ошибку. Что касается «I-Three», это было шоу, Боб надеялся на меня в этом аспекте, и я всегда очень старалась.

Разумеется, если что-то не удавалось, он ругал именно меня, все шишки доставались мне. Он говорил:

— Ты плохо слышишь? Сегодня гармония была неправильная. В чем дело?

— Не знаю, я пела правильно; может быть, это ты меня не слышал?

— Вот что, Рита, дуй-ка в мою комнату и порепетируй после шоу, ладно?

Мы начинали спорить, и он на меня давил. Но я всегда старалась найти проблему, и тогда он радовался: «О, точно», или «Вот так и должно звучать, теперь это работает», или «Ну, девушки, молодцом!» Он всегда очень тщательно работал со звуком на сцене. Все его уважали и доверяли его музыкальному чутью.

Вне сцены я иногда чувствовала, что Боб начал раздражаться, как будто я говорю ему что-то такое, чего он не хочет слышать, или делаю какие-то вещи как бы ему назло. Он ничего не высказывал прямо, но я чувствовала, что это происходит, потому что он частенько оставался поболтать с другими женщинами, вместо того чтобы идти спать. Одно время с нами путешествовала Паскалин, принцесса из Габона. Она ехала за нашим автобусом в лимузине, и Боб иногда пересаживался к ней, а я оставалась в автобусе. Если он делал что-то подобное тайком, это было не так обидно, но когда все происходило на глазах у всех, было больнее. Иногда Паскалин и ее сопровождающие прилетали на Ямайку на частном самолете и оставались на несколько дней. И я думала: «Что Боб делает со своей жизнью? Что мне делать? Что я могу?» И я делала, что могла.

Что же до Марсии и Джуди, мы были как сестры. Всегда вели женские разговоры, и не только обо мне, потому что у каждой были свои трудности. К моей ситуации они всегда относились с сочувствием. Они были очень ко мне добры, говорили: «Ты не заслуживаешь такой мерзости» или «Как ты вообще все это выносишь?» Но я думаю, что судьба моя такая.

Между тем дети пытались понять, почему мамочка с папочкой уехали и оставили их старенькой тетушке. Мы перевели их в другую школу, где миссис Алет, директриса, отнеслась к нам с пониманием: ей было не важно, что Боб и его семья — растаманы. Я получала такие письма от детей: «Мамочка, тетушка не дает нам даже смотреть телевизор, после восьми часов все выключает!»

«I-Three», со мной в середине, становились образцом для подражания. Иногда я пела, а у меня слезы наворачивались на глаза из-за некоторых ситуаций, с которыми приходилось сталкиваться. Я думала, зачем продолжать? Надо сойти с дистанции и ехать домой к детям. Но потом я понимала: уехав, я сломаю хорошее дело, нужное множеству людей по всему миру. «Прибегни к Господу со своими печалями, а не к людям», — думала я и молилась. И вносила свою часть труда в общее дело, пела искренне и от всего сердца, и мне за это платили. Каждую неделю, как всем. Так что я могла поддерживать себя не только физически, но и духовно. И в хорошие дни, хоть я и не была абсолютно счастлива, я чувствовала себя свободной и независимой. Мне казалось, сейчас я могу делать что захочу, могу купить одежду или обувь, какие мне нравятся, могу быть кем хочу быть.

В одном из таких туров я впервые встретила моих сестер Диану и Жанет, рожденных в Стокгольме. Я, помнится, спрашивала тетушку:

— А Швеция — это где?

И она отвечала: