Читать книгу - "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын"

Организация боевых дружин была принята в следующем виде. Низшей единицей был десяток под командой десятника. Ввиду малочисленности районов три-четыре десятка, приходившиеся на район, сводились в район, подчинявшийся организатору района. При каждом районе должен был состоять инструктор для обучения дружины, ибо далеко не всегда организатор обладал необходимыми техническими сведениями. Во время выступлений командовать должен был инструктор, а организатор оставался в качестве политического руководителя и наблюдателя. Этот вопрос все время нас всех беспокоил: партийные работники, за немногими исключениями, не обладали военными знаниями, а офицеры-инструкторы обладали, но не теми, какие были нужны: они переносили в городскую обстановку понятия полевой войны и обучение дружинников производили так, что потом все пришлось переделывать, и командовали, в конце концов, те же партийные работники. Что касается до пополнения военных знаний самих политических работников, то сделать это было очень трудно. Все мы добросовестно ознакомились с оружием, стрельбой, но по тактике уличного боя никаких руководств не было, а книжки Ро-ля и Северцева явно никуда не годились. Некоторые полезные сведения дало чтение руководства для прапорщиков запаса, но эти сведения не относились к тактике. В этом отношении чрезвычайно полезно было изучение революции 1848 года и истории Парижской коммуны. Много дала также многотомная книга экономиста Блоха «Будущая война».

По вопросу о взрывчатых веществах и бомбах информация на упомянутом совещании сводилась, в сущности, к одним обещаниям, которые так и остались невыполненными. Те немногие бомбы, которые к моменту восстания были розданы по дружинам, были очень плохого качества.

После этого совещания для меня началась пора кипучей работы с раннего утра до позднего вечера. «Евгений» ввел меня и в оружейную комиссию, в которой, кроме него и меня, работал еще «Иосиф Георгиевич». Деятельность этой комиссии шла, несомненно, по ошибочному пути. В то время легче всего было доставать трехлинейные винтовки и патроны к ним. В московских полках было значительное количество запасных, призванных на русско-японскую войну и еще не распущенных по домам. Они томились по караулам, подрывали дисциплину в полках и… понемногу занимались распродажей. Кроме того, бывали предложения винтовок партиями, по нескольку сот штук, но комиссия отказывалась, ввиду упомянутого мною мнения «Евгения» о «неконспиративности» винтовок. Позже, по иронии судьбы, свободно расхаживая с винтовкой, «неконспиративной» винтовкой, по улицам Пресни, я не мог без улыбки и без чувства сожаления вспоминать о «Евгении» и о тех предложениях, которые мы упустили. Вместо дешевых винтовок (продавались по нескольку рублей штука) комиссия покупала дорогие браунинги (20–25 руб. штука). Правда, свою университетскую дружину я старался вооружать маузерами и в значительной степени этого достиг, так как университетская организация обладала особыми средствами. Однако винить нельзя ни «Евгения», ни комиссию: легко выносить осуждение, когда знаешь, что было, что вышло, а тогда, в напряженной послеоктябрьской и додекабрьской обстановке, в непрестанной работе трудно было не ошибиться, и ошибки делали все мы — и постоянно.

В эти дни значительно ослабела всякая конспирация. Явочным пунктом боевой организации, вернее — ряда боевых организаций разных партий, было реальное училище Фидлера. У меня явочным пунктом служила студенческая столовая на Малой Бронной, и бывшая там публика прекрасно знала, что «вот в том углу собираются боевики», настолько хорошо, что однажды ко мне пришла оригинальная депутация — от классных дам какого-то института — с просьбой устрашить их свирепую начальницу. К Фидлеру свободно привозилось оружие, там перегружалось и развозилось или разносилось по районам. Даже у меня на квартире, несмотря на сопротивление мое и моих сожителей, хранивших еще воспоминания о старой конспирации, как-то сам собой создался явочно-транспортный пункт.

Я жил в то время в Трубниковском переулке, с Поварской, в старом доме, по нечетной стороне, — в доме, которого теперь уже как будто не существует. Мы жили втроем. Моими сожителями были Петр Иванович Барсов, мой давний друг и товарищ, и наш земляк Даниил Иванович М[алюжинец]. Мы снимали под чердаком две комнаты с отдельным ходом и даже с отдельной лестницей. Мы с Петром Ивановичем были большевики, а Даниил Иванович был меньшевик, и, возвращаясь поздно вечером с работы, мы вели бесконечные споры. Один раз даже П. И. был свидетелем нашего спора во сне: сонный Д. И. пробормотал что-то о вхождении во временное правительство, а я, тоже во сне, стал ему возражать, и дискуссия длилась до тех пор, пока хохот Петра Ивановича не разбудил нас обоих. Д. И. работал в меньшевистском Замоскворецком районе пропагандистом, а П. И. — в большевистском Железнодорожном, тоже пропагандистом. Часто, взглянув на горы большевистской и меньшевистской литературы и на оружие, Петр Иванович весело восклицал: «А ведь влетим мы с этим добром, ребятушки!» и потом добавлял: «Ну, да ничего, сейчас и на каторгу попасть не страшно: будет вооруженное восстание — там и свобода!» Бедный, милый Петр Иванович: он погиб от туберкулеза на каторге и до последнего часа сохранял ту же бодрость и жизнерадостность, ту же надежду на победу, до которой он не дожил целых семь лет.

На совещании у Фидлера организаторами районов делались очередные доклады о работе. Работа расширялась, но не хватало средств, и нас радовал и удивлял от времени до времени представитель Пресни «Горький»: сообщениями о пожертвованиях фабриканта Шмидта на вооружение рабочих своей фабрики. Мы неоднократно задавали «Горькому» вопросы о причинах такого странного поведения фабриканта, и тот всегда объяснял это заигрыванием с рабочими. Однако мне вскоре пришлось убедиться, что «Горький» ошибался. Однажды ко мне приехал изящно одетый молодой человек и предложил в распоряжение организации большое количество патронов к маузерам и браунингам. Я немедленно поехал с ним к нему на квартиру, и доро́гой выяснилось, что это и есть тот самый фабрикант Шмидт. На мой вопрос о причинах своего «антиклассового» поведения он ответил мне следующее: «Я — ведь фабрикант только по имени: мой отец, фактический хозяин фабрики, умер так недавно, что я не успел вступить в управление фабрикой. По взглядам я — социал-демократ-большевик, но в партию не вступаю, так как во мне еще слишком силен ветхий Адам. Мое состояние позволяет мне помогать товарищам в их борьбе, и, когда я отдам его и истреблю в себе ветхого Адама, я войду в партию». Эту программу ему удалось выполнить только отчасти. Сейчас же после восстания он был арестован и умер в Бутырской тюрьме, по слухам, от истязаний, которым его подвергали. Свое состояние он, действительно, отдал партии.

Мы неоднократно настаивали на необходимости иметь бомбы, и представитель техники ЦК, тов. «Чёрт» (В. И. Богомолов), на одном из свиданий у Фидлера обещал нам мелинит, но просил подкрепить технику, и «Евгений» перевел в технику организатора Замоскворецкого района «Василия Петровича», поручив район тов. Яловецкому. Точно так же испытывался недостаток и в инструкторах. Мы приглашали неоднократно офицеров из офицерского союза, но потом перестали это делать, после того как один начал обучать дружинников гимнастике, а другой — строю. Чувствовалась также несогласованность с боевыми организациями других партий, и бывали недоразумения, когда в одном и том же районе наши патрули встречались с эсеровскими. Только к началу декабря удалось добиться учреждения некоторого совещательного органа. Наконец, мы были слабо связаны с военной организацией и имели зачастую совершенно фантастические сведения о положении в войсках московского гарнизона.