Читать книгу - "Дети Третьего рейха - Татьяна Фрейденссон"

– Посмотри на них! – Элизабет тычет пальцем сторону песчаных холмов: – Ренцо облазил все! Каждый!

– Зачем?

– Он забирается на них и там поет, когда никто не слышит. Тренинг для голоса.

Возникший на балконе Ренцо согласно кивает: он уже отчаялся услышать перевод и может лишь догадываться, о чем идет речь.

– Так, расслабились – и будет! Я пошла готовить бутерброды, – сообщает Геринг.

– Неужели тебе правда так нравится Перу?

– Это мое место. – Полные пальчики Геринг лихо складывают бутерброды, настилая на круглые куски колбасы квадраты сыра и покрывая их снизу и сверху квадратами хлеба. – Когда я была в Европе, в Нью-Йорке, в Майями и даже в Швейцарии, то нигде не чувствовала себя как дома – как тут. У меня нет проблем с общением: я говорю по-немецки и по-английски, так что в принципе могу поехать в любое из перечисленных мест. Но отклика от людей, которого всегда ожидаю, я там не найду. Всё, что за пределами Южной Америки, – какой-то другой мир, испорченный деньгами и условностями. А магазины! Я как-то зашла в магазин в Швейцарии – мама моя! Попросила кого-то помочь, так мне в ответ нахамили. И я сказала себе «нет». Потому что здесь, в Перу, все милые, отзывчивые, открытые – нужно просто уметь с местными правильно общаться, и тебе всегда помогут. И если я куда-то уезжаю, что крайне редко, то, когда возвращаюсь обратно и как только выхожу из самолета, чувствую запах Лимы – запах, который ни с чем в мире не перепутать. И я счастлива. И я говорю себе: вот сейчас я дома. И больше никаких проблем.

Элизабет разрезает квадраты сложенных бутербродов по диагонали, превращая их в треугольники, и пока я смотрю на то, как большой блестящий нож вонзается в мягкую плоть хлеба, прихожу к выводу, что она, наверное, что-то перепутала. Мне кажется, что европейскую сдержанность Геринг трактует как безразличие, попытки уберечь личное пространство от вторжения – как брезгливость по отношению к окружающим, а желание пребывать в безопасности – как никчемный рудимент уходящих в прошлое буржуазных устоев. В ответ я замечаю ей, что в Лиме жить невозможно, – с этим народом, который привык опаздывать, врать, не держать слова. Мне кажется, что уровень жизни тут такой низкий, что никого уже не трогает чья-то голодная смерть на обочине дороги, а воровство – дел обысное, и каждая прогулка по городу – вроде русской рулетки: могут ограбить или убить.

– Ты слишком предвзято судишь, – замечает Элизабет.

– Я не испорчу тебе аппетит, если мы снова поговорим о Германе Геринге? – спрашиваю у хозяйки, усаживаясь на стул при барной стойке.

– Валяй, конечно!

– Ты ведь знаешь, что твой дядя был наркоманом?

– Разумеется. – Элизабет расставляет бутылки колы на барной стойке и принимается готовить новую партию бутербродов. – А мой отец Альберт не расставался с сигаретой. О святая сигарета и кофе! Каждую минуту! И кофе он пил крепчайший, представь себе. Ну а я неправильная какая-то: не курю, алкоголь не жалую…

– Чересчур ты правильная. Неужели никогда даже не курила?

Руки Элизабет задумчиво замирают, забыв накрыть колбасу желтым квадратом сыра:

– Нет! Один раз было! Знаешь, когда я была совсем малышкой, у моей мамы был ковер дома. И мы уничтожали моль. Поэтому мы закуривали шкаф, но я даже не вдыхала дым. Просто вдувала его внутрь, – так что это единственный опыт в моей жизни, связанный с наркотиками, курением и чем-то подобным. А вот дядя до самой смерти оставался наркоманом.

– Не до конца…

– Да ну?! – Элизабет складывает бутерброд и внимательно смотрит на меня.

– Его вылечили от зависимости после ареста.

«Врачам доктору Миллеру и доктору Келли уже удалось избавить Геринга от наркозависимости. Ему давали постоянно уменьшавшиеся дозы паракодеина. Начальник тюрьмы полковник Андрас вспоминал: “Когда Геринга доставили ко мне в Мондорф, он напоминал моллюска с идиотической ухмылкой и чемоданом паракодеина. Я сначала принял его за торговца лекарственными средствами”»¹².

– То есть, чтобы приговорить дядю к смертной казни, его еще и вылечили? – Ее брови вспархивают вверх двумя чайками. – Немного жестоко, как думаешь?

– Думаю, что они следовали процедуре…

– Ну да, понятно. Знаешь, может, конечно, дело не только в дураке Гитлере. Может, дядино увлечение этим…

– Этими… Ну, допустим, хотя бы паракодеином…

– Точно, может, его увлечение наркотиками сделало его таким… таким… в общем, сбило с пути истинного? Ведь он не был плохим, он стал таким. Потому многие люди говорили, что он был очень милый. Его правда любили. Но что-то дядю сильно изменило. Что-то толкнуло его в том направлении, в котором он пошел…

Наивные, общие рассуждения Элизабет меня несколько изумляют, и тут она вдруг добавляет:

– Да, его все ненавидят – воплощение зла. Ну и пусть. А я горжусь его умом. Я думаю, что-то было в нем, потому что так много людей, включая тебя, по сей день интересуются им. Ведь хорошая его сторона – ум, живость, яркость – это то, что я бы не отказалась видеть в самой себе. К сожалению, жизнь показывает, что я не такой мощный концентрат этих качеств. Но мне не стыдно быть родственницей такого человека!

Ого! Элизабет уже не кокетничает перед камерой! Заговорила!

Через паузу она добавляет, словно опомнившись:

– Разумеется, с одной стороны. С хорошей стороны. После минутной паузы, говорю:

– Кстати о приговоре. После того как твоего дядю приговорили к смертной казни, он попросил тюремного капеллана Греке отпустить ему грехи.

Элизабет удовлетворенно кивает, и за каждым ее кивком я читаю: «Ну видишь, не такой он монстр».

– Но, – продолжаю, – капеллан отказался, потому что до этого Геринг над ним как только не издевался, оскорбляя религию и устраивая из тюремной мессы шоу.

– Капеллан поступил неправильно. – Элизабет уверенно рассекает ножом очередную партию бутербродов. – Как можно отказать человеку, которого приговорили к казни? Это его, капеллана, большая ошибка, потому что дядя, возможно, пересмотрел свое отношение к тому, что сотворил, и хотел покаяться, ведь не зря же он решился просить об отпущении грехов? Так вот из-за этого, с позволения сказать, священника, мы так и не узнаем, что он думал в самом конце своей жизни. В последние моменты. Уверена, он хотел попросить прощения…

– И покончил с собой до казни, как образцовый верующий. Так, что ли?

– Наверное, он покончил с собой от отчаяния и оскорбления…

– Нет, потому что хотел, чтобы его расстреляли как рейхсмаршала, а не повесили как преступника.

– Я же говорю: от отчаяния и оскорбления. А тут еще какой-то святоша отказывается отпустить ему грехи!

Попытки Элизабет яростно оправдать дядю любой ценой, переваливая вину на священника, о котором минуту назад она узнала от меня, как ни странно, приводят меня в бурный восторг: чем больше ее раззадориваешь, тем ярче перед тобою проявляется призрак Германа Геринга, который говорит устами своей племянницы.