Читать книгу - "Василий Львович Пушкин - Наталья Михайлова"

Как мы помним, наш путешественник упомянул в письме сад Фитингофа. По-видимому, речь идет о парке в имении Бурхарда Кристофа Фитингофа Мариенбург.

Бурхард Фитингоф (он был моложе Василия Львовича на год) служил в свое время камер-юнкером при дворе наследника Павла Петровича, в 1793 году стал камергером, затем тайным советником. В 1793 году после смерти отца он продал свой дом в Петербурге и, увлеченный изучением флоры, занялся благоустройством Мариенбурга. Парк Мариенбурга стал одной из достопримечательностей Лифляндии. Прекрасное озеро, живописные виды, которые открывались в разных точках парка, вольер, где содержались различные птицы, круглый бассейн из тесаного камня, всевозможные постройки, храм, посвященный богине плодородия Помоне, мраморная ваза работы славного Антония Кановы — подарок Екатерины II… Одним словом, Василию Львовичу было на что посмотреть. А как трогателен возведенный на берегу озера в 1799 году Бурхардом Фитингофом в память отца восьмиметровый гранитный обелиск. На нем золотом выбита надпись: «Лучшему отцу — другу человечества от его благодарного сына. MDCCLXXXXIX»^[160]. Не исключено, что, когда Василий Львович читал эту надпись, слеза отуманила его взор.

Конечно, В. Л. Пушкина интересовали не только достопримечательности, но и люди, их быт и нравы.

«Жители в Риге богаты, а женщины любезны; говорят все по-французски и очень обходительны».

Поиски дома банкира — «доброго господина Гая» — привели Василия Львовича к приятному знакомству:

«…вижу прекрасную женщину, сидящую под окном, с книгою в руках. Она догадалась, что я приезжий; позвала меня очень учтиво и спросила, кого мне надобно. Муж ее вышел, пригласил к себе, и я очутился в доме богатого купца Эльснера. Жена его, или лучше сказать грация, читала ваше путешествие; натурально, что я говорил о вас: сказал, что вас знаю, что вы меня любите, что накануне отъезда моего я провел целый день с вами» (201–202).

Оказалось, что господин Эльснер знаком со многими учеными людьми в Париже. Заручившись его рекомендациями, Василий Львович отправился далее. Он не стал описывать в своем письме Н. М. Карамзину Данциг. Зачем? Ведь это сделал сам Карамзин:

«Сей прекрасно выстроенный город, море, гавань, корабли в пристани и другие, рассеянные по волнующему, необозримому пространству вод, — всё сие вместе образует такую картину, любезнейшие друзья мои, какой я еще не видывал в жизни своей и на которую смотрел два часа в безмолвии, в глубокой тишине, в сладостном забвении самого себя»^[161].

Конечно, лучше уже не скажешь. А вот коль скоро Н. М. Карамзину не удалось увидеть «славную Эйхелеву картину в главной лютеранской церкви, представляющую Страшный суд», тем более что «король французский… давал за нее тысячу гульденов», то Василий Львович сделал всё, чтобы увидеть это живописное полотно X. Мемлинга (в XVIII веке оно приписывалось кисти А. Ван Дейка), и подробно в своем письме его описал:

«В Данциге я видел великолепную соборную церковь. Картина Страшного Суда достойна примечания; только я удивляюсь воображению живописца Ван-Эйка. Архангел Гавриил держит весы и весит грешников: кто тяжел, тот и грешен; того и тащит сатана крюком в ад! Блаженные, идущие в рай, чрезвычайно друг на друга похожи и что-то не так веселы, как бы им быть надлежало; но краски живы, и некоторые физиономии чрезвычайно хорошо изображены; а особливо нашей братьи, грешников. Порок, видно, во всем легче представить, нежели добродетель!» (202).

Приведенное описание, на наш взгляд, делает честь пытливому, простодушному и веселому путешественнику.

Василий Львович не преминул в письме Николаю Михайловичу заметить, что, посетив в Данциге собрание («наподобие нашего Английского клуба»), он читал газеты и разговаривал с банкиром Пельтром о русской литературе: «Путешествие ваше ему очень известно…» (202).

Оказавшись в Берлине, В. Л. Пушкин сообщает Н. М. Карамзину, что священник Иван Борисович Чудовский с удовольствием вспоминал о нем и рассказывал о чаепитии с автором «Писем русского путешественника» в Дрездене. И еще: «Господин Коцебу был у меня, и я третьего дня у него ужинал; подарил ему портрет ваш, и он благодарил меня чрезвычайно» (202).

Заметим, что, рассказывая о своих берлинских встречах, Василий Львович дает только положительные характеристики новым знакомцам: книгопродавец Мерт — «ученый и любезный человек», Ифланд — «актер бесподобный», «актрисы здесь также хороши». Доброжелательный взгляд русского путешественника радуется прекрасному фасаду оперного дома, великолепнейшим воротам Бранденбургским, прекрасным домикам в берлинском парке, куда здешние жители «собираются пить кофе, пиво, лимонад и курить табак» (203), виду, открывающемуся из отеля «Россия», где он остановился:

«…просыпаюсь и вижу липовую аллею; вижу берлинских красавиц с корзинками в руках, которые прогуливаются и работают» (203).

Берлинские достопримечательности не описаны, а всего лишь перечислены Василием Львовичем:

«В Берлине я видел все редкости, всё, что достойно любопытства: дворец, в котором всего более мне полюбилась картина Ангелики Кауфман — Иисус; арсенал, оперный дом, католическую церковь, фарфоровую фабрику, королевскую библиотеку» (203).

Да и зачем их описывать, если это уже сделали Н. М. Карамзин и другие путешественники?

В Берлине театр и литература, как всегда, больше всего занимали В. Л. Пушкина. Встреча его с Августом Коцебу — это встреча со знаменитым немецким писателем и драматургом.

Его пьесы ставились не только в Германии, но и во Франции, Англии, России и везде имели необыкновенный успех. В рецензии на парижскую постановку драмы А. Коцебу «Ненависть к людям или раскаянье» (рецензия была напечатана в 1808 году в журнале «Драматический вестник») сообщалось: «Каждый вечер в театре раздавались вздохи и рыдания, и ни одна женщина не выходила из него не омочив слезами полдюжины платков»^[162].

Впрочем, в этой же рецензии было сказано о том, что пьеса «наполнена вздором, глупостями, мыслями ложными или гигантскими…»^[163]. Пройдет время, и племянник В. Л. Пушкина А. С. Пушкин будет считать произведения А. Коцебу образцом дурного вкуса, который он в 1825 году насмешливо назовет коцебятиной. Но время-то должно было пройти… А в начале XIX столетия были и восторги, и рукоплескания. В 1791 году повесть Коцебу «Мария Сальмон, или Торжество добродетели» перевел на русский язык сам Н. М. Карамзин. В. Л. Пушкин писал ему:

«Я сидел в ложе у Коцебу: играли его новую комедию „Die Pagen Streiche“^[164], которая еще неизвестна в России» (202–203). Какое ребяческое удовольствие от того, что он, Василий Львович, видит пьесу, в его отечестве еще неизвестную!