Читать книгу - "Университетская роща - Тамара Каленова"

— А в Томске он как очутился?

— Все по тому же Большому процессу. Его приговор гласил: сибирская ссылка. Так он и очутился в Томске. И еще, вот вам исторические «нити»: 1 марта был убит царь Александр II, а в Томске в это же день выходит первая в Сибири частная «Сибирская газета», и в ее редакции — Феликс Вадимович Волховский, наставник цареубийцы Желябова по одесскому кружку «чайковцев»… Вот почему я говорю: Волховский революционер. Женат. Двое детей. Живут впроголодь. Если бы не «Сибирская газета» да ее издатель Петр Иванович Макушин, эта семья давно бы погибла… Да, кстати, вам непременно следует познакомиться с Макушиным…

— Конечно, — соглашаясь, кивнул Крылов; он уже много слышал об этом человеке, личность Макушина привлекала его, просто не представилось удачного случая для знакомства. — А что Волховский пишет кроме стихов? Признаться, мне как-то не попадалась его фамилия.

— И не попадется, — торжествующе улыбнулся Кузнецов. — Он ведь под псевдонимом укрылся: Иван Брут. Иначе не представляется возможным печататься.

— Иван Брут?! Вот, оказывается, кто такой Иван Брут, — с удивлением проговорил Крылов. — У него умные фельетоны.

— Непременно сообщу ему о вашем отзыве, — пообещал Кузнецов. — Он гордый человек, но и беззащитный. Таким людям доброе слово — глоток чистого воздуха. Вы знаете, что он заявил на суде?

— Что же?

— Он сказал буквально следующее… Это я из «Стенографического отчета» запомнил. «Если бы у меня, — сказал Феликс Вадимович, — даже не отняли навсегда здоровье, силы, способности, поприще деятельности, свободу, домашний очаг, ребенка, если бы я не проводил шестой год в одиночном заключении, — я бы все равно постарался не быть пешкой, передвигаемой на шашечной доске рукой арлекина, снабженного всеми атрибутами палача, рукой. Я прошу удалить меня отсюда!» Каково, а!

Глаза его, покрасневшие от постоянного недосыпания — Кузнецов по восемнадцать часов сидел кряду за разборкой и описанием университетской библиотеки, сваленной пока что в одной из комнат грудой, — сияли восторгом.

«Не быть пешкой, передвигаемой по шашечной доске арлекина…» Сколь неодолимо это извечное желание человеческое — не быть пешкой! Оно родственно и крыловскому мечтанью: не пасть на четвереньки! Оставаться всегда человеком…

В эту ночь Крылов так и не сомкнул глаз. Пожар, пережитый страх, даже отчаяние, когда казалось, что погибло все и труды многих лет прахом пошли, разговор с Кузнецовым — разве после этого уснешь?

Уезжая из Казани, Крылов полагал, что отрывается от настоящей кипучей жизни, едет в край дикий и глухой. А приехал едва ли не в центр политических страстей и человеческих борений! Это ли не удивительно? Хорошо, что судьба забросила именно в Томск! Этот пышный «купеческий картузище», торгаш, бившийся за деньгу по-сибирски свирепо, таит, оказывается, в себе так много умного и неожиданного…

Наутро в «Сибирской газете» появилась заметка о пожаре в университетских оранжереях, заканчивающаяся намеком на некоего важного господина, вопрошающего: «А ты кто таков?» Эдак, писал корреспондент, за спасение утопающих скоро тоже будут взыскивать виды на жительство, дабы какой-нибудь тоболяк не спасал бы ненароком жителя, к примеру, Минусинского уезда. Иначе — беспорядок, смута!

Флоринский был вне себя. Вызвал Кузнецова:

— Степан Кирович, попрошу впредь не давать ни-ка-ких книг кому бы то ни было! Вот откроем университетскую библиотеку, тогда по специальному разрешению — пожалуйста… — и отшвырнул от себя газету.

Немногочисленные служащие канцелярии не смели и головы поднять. И только когда разъяренный господин попечитель удалился из помещения, Степан Кирович подобрал измятую газету, покачал седеющей головой: О Гораций, ты прав, гнев — это безумие…

Добрейший «муравей-книжник» (так он сам себя называл) Степан Кирович ошибался: это был не гнев. Это было противостояние многолетнее, долго скрываемое под маской холодности и безразличия.

Василий Маркович Флоринский, сын бедного уральского священника, неимоверными трудами достигший высшего сановного общества (в этом смысле он сам сопоставлял свою судьбу с судьбою Сперанского, вышедшего в сановники из низов) воспринимал «Сибирку» как враждебную ему личность. Каждый выход газеты раздражал его. Казалось, газета специально создана для того, чтобы досаждать ему, вторгаться в его сокровенные планы и владения, производя в них раздор.

А поначалу ведь все было иначе. Вполне добропорядочный томский купец и общественный деятель Петр Иванович Макушин вместе с редакцией заверил читающую публику в том, что газета преследует только благонравные цели, что она будет радеть за лучшее устройство сибирской земли, за просвещение и объединение сибирского общества. Газета набрала подписчиков и стала выходить раз в неделю. Популярность ее росла с каждым годом, и никто не заметил, как «Сибирская газета» превратилась в идейного судью во всех сферах жизни не только томского общества, но и далеко за его пределами. Особенно заметно это стало после того, как «Сибирка» духовно объединилась с петербургским «Восточным обозрением», которое вел Ядринцев, и с иркутской «Сибирью», редактируемой Загоскиным, «сибирским Помяловским». Эти газетные робеспьеры не боялись никого и ничего!

Особенно бесил Флоринского «университетский вопрос». Он, государственник, добился-таки постройки университета, а «Сибирская газета» и знать об этом не желает! Ей наплевать на старания некоего Флоринского. Она свое твердит: общественное мнение да общественное мнение! Будто сорока на колу. А что общественное мнение? К императору его не поднесешь, к делу не подошьешь…

Обидно.

Разве господам журналистам интересно знать, что печально знаменитая история университетского вопроса полжизни отняла у Флоринского, в сердце занозой сидит?! Университет давно построен, а разрешения на его открытие до сих пор нет…

Будет, конечно, и разрешение. Набраться терпения — и ждать.

Но господа журналисты ждать не умеют. Нападать, грызть, унижать достоинство человека, столь много сделавшего для просвещения сибирской окраины, не жалевшего ни сил, ни здоровья для достижения благородной цели, — это извольте. Кажется, Иннокентий Омулевский, писатель-сибиряк же, признался:

Да! Самый гибельный разврат.

Какого в мире нет гнуснее —

Разврат пера, — когда вредят

С недобрым умыслом идее…

Став попечителем Западно-Сибирского учебного округа, Василий Маркович официально запретил своим подчиненным сношения с «Сибирской газетой». Не давать никакой информации, за исключение объявлений или рекламы. Не писать для нее никаких корреспонденций. Гнать всех газетчиков со двора. С порога…

Особенно возмутила Флоринского нынешняя новогодняя статья «Сибирки». Откровенно подстрекательская. В ней говорилось о «новогодних мечтаньях сибиряков», о том, чего бы они хотели под новый, 1886, год. О чем же мечтают сибиряки?

По мнению господ журналистов, они мечтают о том, чтобы «…царила правда в сибирском правосудии; развивались бы средние школы — основа-базис для будущего Сибирского университета; будущие профессора обратили бы внимание на изучение Сибири и пробудили бы к этому интерес самих сибиряков; положить конец вражде между переселенцами и старожилами; решить старый, как сама Сибирь, вопрос о прекращении штрафной колонизации, растлевающей население. Доколе Сибирь будет служить местом ссылки и тюрьмой?! Сибирь так долго и несправедливо несет эту государственную повинность…»