Читать книгу - "Лишённые родины - Екатерина Глаголева"

— Совершенно. Вам нечего опасаться. Когда Alexandrine будет у меня в Стокгольме, всем моим печалям настанет конец.

Мария Федоровна затрепетала от радости. Нужно поймать его на слове!

— Но ведь вы еще так долго не увидитесь! — сказала она с отчаянием в голосе. — Я знаю, вы любите друг друга и будете тосковать — ах, как я это понимаю! Когда любишь, даже день разлуки кажется годом, а вы… на сколько месяцев вы расстаетесь?

Густав принялся за подсчеты с самым серьезным видом и, когда закончил, в глазах его стояли слезы.

— На восемь месяцев, — выдавил он из себя.

— Восемь! — ахнула его будущая теща. — Ах, это очень долго.

— Да, это очень долго, — эхом отозвался король.

— Так почему бы вам не приблизить минуту встречи? Вы же сами сказали, что ваши печали окончатся, как только Alexandrine будет в Стокгольме.

— Я очень желал бы этого, но для бракосочетания короля существуют лишь два времени года: осень и весна, зимою это невозможно.

Мария Федоровна весело рассмеялась.

— Так отчего бы вам не жениться теперь?

— Двор не составлен, апартаменты не готовы…

— О, двор составить недолго, а если кто кого любит, то не обращает внимания на апартаменты.

— Море опасно.

На этих словах раздался тоненький голосок Alexandrine:

— С вами я всегда буду считать себя в безопасности.

Король почувствовал комок в горле и снова замолчал; Мария Федоровна тактично выждала некоторое время, прежде чем возобновить разговор и привести корабль в нужную гавань:

— Доверьтесь мне, Густав, — мягко сказала она и тронула его за руку. — Вы ведь желали бы поскорее окончить это дело?

— Я очень бы этого желал, но всё зависит от герцога.

Как глуп он был, в самом деле, объявив, что женится только после коронации! Впрочем, в тот момент это спасло его от союза с горбатой дурнушкой. Его вовремя предупредили об изъянах немецкой принцессы и о красоте русской. Правда, Густав ни разу не видел Луизу-Шарлотту Мекленбургскую, однако ему не присылали и ее портретов, это неспроста! Зато Alexandrine в самом деле прелестна, и он… да, он любит ее.

— Хотите, Густав, я переговорю с императрицей? — подсказала ему выход из положения Мария Федоровна. — Принимаю это на себя и не сомневаюсь в том, что ее величество не поставит вас в ложное положение.

Густав посмотрел на нее с благодарностью.

— Да, ваше высочество! Только нужно, чтобы она сделала это предложение регенту как бы от себя, а не от меня.

У него словно камень с души свалился.

Весь вечер король пребывал в отличном расположении духа, целовал своей невесте руки, говорил ей нежности и даже обнимал ее при всех; Мария Федоровна этому не препятствовала.

На следующий день, в понедельник, был бал в Большой зале Таврического дворца. Стройные ряды белых колонн искусно подсвечивались снизу; в восьми вызолоченных люстрах горели сотни свечей. Екатерина завела разговор с герцогом Сёдерманландским и между прочим спросила, почему бы не обручить короля и Александру Павловну прямо сейчас, не откладывая. Герцог согласился, что это разумное решение, нужно лишь узнать мнение министров и самого монарха. Через час он вернулся к императрице: король желает этого всем сердцем.

— Это будет обручение с церковным благословением или без оного? — невинно поинтересовалась Екатерина.

— С благословением, по вашей вере, — успокоил ее Карл. — Соблаговолите назначить день.

Императрица задумалась.

— В четверг, в моих покоях, — ответила она, всё взвесив. — Так будет лучше: они ведь желают, чтобы это произошло частным образом, не в церкви — в том соображении, что в Швеции брак должен быть объявлен публично лишь по совершеннолетии короля.

— Совершенно справедливо, — подтвердил регент.

— При этой церемонии, полагаю, со стороны короля будете вы и еще… трое государственных чинов, а с нашей стороны — я, мое семейство, министры, коим будет назначено подписать брачный договор, граф Николай Салтыков и генеральша Ливен.

Герцог поклонился.

Утром следующего дня в Зимний дворец явился шведский посол — просить руки Александры Павловны для Густава IV Адольфа. О расторжении помолвки с мекленбургской принцессой было объявлено официально; русским и шведским уполномоченным министрам дали два дня на согласование союзного трактата и брачного договора, подготовленных Коллегией иностранных дел.

***

— Нет, каково, а? — густо хохотал Булгарин. — Приезжай, говорит, ко мне в Константинополь, тут много поляков, как пончик в масле купаются! Герсдорф — басурманин! Поверить не могу! В гарем к себе приглашает! Да я тебе сейчас прочитаю!

Он начал рыться по карманам в поисках письма, но не нашел.

— Э, видно, обронил где-нибудь или дома забыл. Ну ничего, в другой раз!

Герсдорф был минским адвокатом, из лифляндцев, умный, веселого нрава и приятного обхождения. С Булгариным они дружили с детства, познакомившись еще в школе в Новогруцке. Отправляясь в армию к Костюшке, Герсдорф занял в Минске несколько сот червонцев в одном католическом монастыре под поручительство Булгарина. После разгрома повстанцев о нем не было никаких вестей, и Булгарин почитал его погибшим. Монастырю он выдал вексель на свое имя: обязательство есть обязательство. Жаль, что деньги пропали, но деньги — дело наживное, а вот друга уже не вернешь никогда, его жаль вдвойне. И вдруг, приехав в сентябре девяносто шестого года в Вильну по делу о продаже своего имения, он узнал, что не утратил ни тех, ни другого! Его разыскал какой-то грек, купец из Константинополя, вручил деньги в уплату долга, с благодарностью за поручительство, и письмо от Герсдорфа, который сумел пробраться в Турцию, принял там магометанство, получил даже какой-то важный пост в артиллерии и обзавелся гаремом. Обрадованный и позабавленный, Булгарин читал письмо всем своим знакомым, каждый раз смеясь и шутя над тем, уж не податься ли и ему к туркам, переменить веру и зажить припеваючи?

Заметив в дверях своего камердинера, он оборвал смех и пошел узнать, что случилось. Слуга ответил, что на квартире его ожидает какой-то господин по весьма важному делу и просит немедленно приехать. Простившись с хозяевами и извинившись, что покидает их так рано, Булгарин поехал к себе.

Хорошее настроение в миг улетучилось, когда он увидел во дворе две кибитки с почтовыми лошадьми и часовых у входа. В его квартире хозяйничали полицейские чиновники, рывшиеся в его вещах и бумагах, складывая последние в мешок; тут же находился офицер с командой. Булгарин побагровел.

— Что это значит? — рявкнул он. — По какому праву у меня производится обыск? Извольте объясниться!

Офицер предъявил полученный им приказ: доставить господина Булгарина в Гродно со всеми бумагами, добавив, что о причине ареста ему ничего не известно.