Читать книгу - "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын"

Вскоре мы уехали в Москву, но в 1928 году снова встретились: он уже печатался, а она работала в Институте радия и больше не говорила о социализме. Он угрюмо спросил меня: «Говорят, вы в ссоре с вашим правительством?» — «Да». — «Может быть, дадите нам ваши воспоминания о советском режиме?» Я засмеялся: «На это не рассчитывайте; я — не прогнанный лакей; был и остаюсь социалистом и умею отделить свое маленькое огорчение от большого общего дела». Разговор происходил в Люксембургском саду. Он встал и сказал: «Значит, нам с вами не по дороге», — и мы расстались…

Несколько лет спустя мы встретились с ней на обеде у немецкого математика Гумбеля, который сбежал от гитлеровцев. Оказывается, он познакомился с Добровольской-Завадской в Америке, и они возвращались оттуда на одном пакетботе. Произошел забавный разговор.

Гумбель (мне): Рад вас видеть. С вами, социалистом, мне легче разговаривать, чем с французскими коллегами.

Я: У вас есть возможность говорить и с Надеждой Алексеевной: она ведь тоже принадлежала к нашей социал-демократической партии.

Она (вспыхнув): Вы вспоминаете времена, о которых я хочу забыть. Могу ли я просить вас, по старой дружбе, никогда и никому не говорить, что была социалисткой?

Я: Надежда Алексеевна, вы — в полной безопасности уже потому, что я никогда не встречаю никого из ваших единомышленников.

Ни мы, ни она, после этой встречи, не делали попыток к продолжению знакомства, однако нам приходилось видеть ее в различных местах — библиотеках, книжных магазинах, залах заседаний и т. д. Разговаривать не было охоты, настолько она переродилась…^[1741]

* * *

19 ноября 1954 г.

Из «Русских новостей» узнал, что Игнатьев и Курлов орудуют не сами по себе, а от имени нашего «Общества бывших компьенцев», распавшегося и закрытого после отъезда последнего председателя — отца Константина. Это — уже самозванство, похожее на начало мошенничества, особенно имея в виду «деловую репутацию» обоих прохвостов.

Я снялся с места и поехал к Каплану, чтобы предложить ему напечатать совместный протест, а вместе с тем и предупреждение несчастным gogos^[1742], которые потащат последние франки. К моему удивлению, Каплан идет на это очень неохотно: боится; на него постоянно шлют доносы, и не проходит месяца, чтобы не производились полицейские дознания относительно его «Дома книги». Еще вчера Волошин, уже давно укушенный политической мухой, грозил ему: «Вы известны всем как опасный большевик. Достаточно повидать вас, чтобы почувствовать врага. Погодите, доберутся до вас». Вероятно, между прочим, по этой же причине Волошин перестал ходить ко мне. В конце концов Каплан согласился начать предварительные операции: опросить бывших компьенцев^[1743].

* * *

20 ноября 1954 г.

Встретил научного переводчика и философского комментатора Maurice Solovine, и он сообщил мне печальную весть: умер Freymann, глава издательства Hermann. У него я выпустил две из моих книг, и хотя на этом ни он, ни я не нажились, но мы были в очень добрых отношениях. Всякий раз, как он усматривал меня, затаскивал к себе в Arrière-boutique^[1744], и это бывала беспорядочная, но очень интересная беседа на много часов. Мексиканец, мексиканский дипломат и глава крупнейшего французского научного издательства, он много путешествовал, много видел, много знал и был совершенно лишен всякого консерватизма, морального или политического. Умер от сердечного припадка весной, а жена, о которой он беспокоился, жива^[1745].

* * *

22 ноября 1954 г.

Умер Андрей Януарьевич Вышинский.

Я с ним встретился первый раз летом 1906 года, когда после Объединительного съезда (Стокгольм) были объединены в Москве большевистские и меньшевистские организации. Я работал в то время в качестве боевого организатора в Замоскворецком районе (больш[евистском]), и к нам «влились» три или четыре меньшевика в качестве членов районного комитета. Один из них был «т. Георгий», если не ошибаюсь, Цейтлин — брат того Цейтлина, который в 1920 году и позже был заведующим отделом научно-популярной литературы в Госиздате. «Т. Георгий» был очень серьезным работником, с большой логикой и эрудицией, и от него плохо приходилось нашему «ответственному» (Савкову). Другой был «т. Ипполит», черный, бородатый, тоже серьезный и опытный. Третий был Вышинский. Он не обладал ни опытом, ни эрудицией, но был темпераментен и нахрапист, и он натурально обратил свои качества против меня, боевика. Я был в те времена особенно ненавистен меньшевикам, не любил уступать, и на каждом заседании комитета мы с Вышинским жестоко сцеплялись. Так продолжалось до моего ухода из района в центральные районы Москвы.

Следующая встреча с Вышинским произошла у Громана (Сергея Владимировича) в 1918–1919 году, точно не помню. Мы с Вышинским сразу узнали друг друга и дружески поздоровались, но сцепляться не пришлось и не было повода. После его ухода Громан объяснил мне, в чем дело: меньшевики, работающие в советских учреждениях, подписали обращение к Совету народных комиссаров с протестом против репрессий против меньшевиков. Среди подписавших были оба Громана (отец и сын), Вышинский и др.^[1746]. Кажется, через год после этого Вышинский стал коммунистом и прокурором. Он обвинял в ряде политических процессов (меньшевиков, с[оциалистов] — р[еволюционеров] и т. д.), обвинял с такой же страстностью, как в 1906 году воевал с большевиками и со мной.

Мне пришлось с ним встретиться, когда он был назначен ректором Московского университета. Я не искал с ним встреч, но отношения у нас были хорошие. Когда в 1926 году заговорили о милитаризации высших учебных заведений, он назначил меня председателем комиссии по милитаризации Московского университета. Все ожидали, что на ректорском посту он поведет себя по-прокурорски, но он был гораздо более лоялен, чем его предшественник, и не оглядывался: «а что скажут?», а делал то, что по здравому смыслу считал необходимым; это было большое достоинство. То же качество он проявил в 1928 году по делу профессора Хинчина.

Хинчин получил командировку за границу на математический конгресс в Болонье, но ГПУ упорно отказывало ему в паспорте. Наши математические учреждения попросили меня частным образом переговорить с Вышинским.

Вышинский сразу сказал, в чем дело: «Я мог бы легко ответить вам, что отказывает ГПУ, а я — ректор университета и ничего не знаю. Но я не хочу лицемерить с вами. Я знаю, в чем дело: проф. Хинчин на одном из заседаний предметной математической комиссии произнес фразу, которая была немедленно сообщена в ГПУ. Вот она. Понимать ее можно по разному. Может быть, тут была просто неосторожность, а может быть, — и другое; ГПУ думает, что тут было другое. А вы ведь были на этом заседании?»