Читать книгу - "Повседневная жизнь Тайной канцелярии - Елена Никулина"

Не без гордости характеризовал свою сыскную работу в послужном списке, составленном при переписи чиновников в 1754 году, ветеран-канцелярист Никита Никонович Яров (Ярой). Служить он начал в 1716 году 15-летним подьячим Преображенского приказа, пережил его упразднение в 1729 году и вновь был принят Ушаковым по его генеральскому «представлению» подканцеляристом Московской конторы Тайной канцелярии. Работником он оказался толковым и нередко ездил «по секретным делам гвардии при обер-офицерах» – побывал и на Украине, и в сибирском Березове (там находилось в ссылке опальное семейство Долгоруковых); «и те дела исправлял с ревностию и радением добропорядочно, о чем известно в Тайной канцелярии». По возвращении из Сибири «за понесенной в дальних посылках и секретных делах немалой труд» он был произведен в канцеляристы, а в 1744 году за «беспорочную» службу – в протоколисты. В последующие годы Яров трудился столь же ревностно: отправлялся с секретными поручениями в провинцию, в 1749 году был командирован «по некоторому секретному делу» в Воронеж во главе собственной «команды». Однако до секретаря в конторе он так и не дослужился, хотя в 1745–1746 годах и «правил секретарскую должность». На склоне лет, имея 37-летний стаж, Яров получил-таки чин коллежского секретаря и место в Сибирском приказе; но сына Ивана он отправил служить в родную Тайную контору и с удовлетворением узнал, что отпрыск уже вышел в подканцеляристы.^[133]

Другие рядовые служители политического сыска, не обнаружившие способностей или хватки, годами исполняли свои обязанности без повышения и прибавки жалованья – и в конце концов просили об увольнении или переводе в другие учреждения, как это сделал «закосневший в подканцеляристах» и потерявший надежду на дальнейшее продвижение Степан Иванов в 1743 году. Таких отпускали – под подписку о неразглашении «ни под каким видом» сведений о прежней работе.

Бывало, что чиновники оказывались неподходящими для специфической службы. Подканцелярист Андрей Ходов был переведен на другую работу «за слабостью» – возможно, оказался излишне чувствительным; его коллега Федор Митрофанов уволен «за болезнью», а копиист Василий Турицын был замечен «в гулянье и нераченье». Однако надо сказать, что таких случаев мало – видимо, отбор в Тайную канцелярию был тщательный.

В переписи 1737 года нередко встречаются характеристики чиновников других учреждений: «пишет весьма тихо и плохо»; «в делах весьма неспособен, за что и наказан»; «стар, слаб и пьяница»; «в канцелярских делах знание и искусство имеет, токмо пьянствует»; «всегда от порученных ему дел отлучался и пьянствовал, от которого не воздержался, хотя ему и довольно времяни к тому дано» и т. п. Последняя «болезнь» являлась чем-то вроде профессионального недуга канцеляристов с обычным «лекарством» в виде батогов. Особо отличались неумеренностью в пьянстве приказные Петербургской воеводской канцелярии, где в 1737 году за взятки и растраты пошли под суд 17 должностных лиц. Из данных служебных характеристик следует, что в неумеренном питии «упражнялись» два из пяти канцеляристов, оба подканцеляриста и 13 из 17 копиистов. Поэтому начальник всей полиции империи вынужден был просить Кабинет министров прислать к нему в Главную полицеймейстерскую канцелярию хотя бы 15 трезвых подьячих, поскольку имеющиеся «за пьянством и неприлежностью весьма неисправны».^[134]

Таких забулдыг в Тайную канцелярию не брали. Кажется, единственным безобразником за все время ее существования стал копиист Федор Туманов, отличившийся в 1757 году не только «нехождением» на службу, но тем, что посланных за ним «в квартеру для взятья ево в канцелярию солдат бивал»; приведенный же силком «в должность» и посаженный в оковы – «разбивая те железа, необнократно бегивал». Традиционное вразумление батогами не помогло: оказалось, что буйный копиист «никакова в себе страха ‹…› не имеет и чинимого ему за ево продерзости наказания не чювствует»; за подобную невосприимчивость он и угодил в солдаты.^[135]

Остальные же понимали, в каком месте служат, и подобного «бесстрашия» не проявляли. Копиисту Ивану Андрееву в 1735 году случилось по молодости провиниться: встретил знакомого по прежней службе, купили вина… После двухдневной пьянки он опомнился, но со страха возвращаться «убоялся» и под чужим именем нанялся на тяжкую работу «у ломания каменья» в Кронштадте – лишь бы не попасться на глаза добрейшему Андрею Ивановичу Ушакову. Но все было напрасно – сослуживцы через три месяца «вычислили» непутевого копииста, который сразу же во всем сознался.^[136] Однако канцелярские начальники кадрами – пусть и имевшими определенные пороки – не разбрасывались. Того же Ивана Андреева вразумили плетьми, оштрафовали на треть жалованья, но признали «способным быть к делам»; его, как и гуляку Турицына, оставили на службе, поскольку заменить их было некем – подходящих сотрудников пока «не приискано». Но когда Андреев вновь загулял – теперь на неделю – в августе 1737 года, его безжалостно изгнали из Тайной канцелярии «к другим делам». Уволен был и подканцелярист Петр Серебряков – хотя и был непьющим, но к делам «ходил весьма леностно».

Высокие требования предъявляло сыскное ведомство к находившимся в его штате палачам. Как можно судить по внутренним документам канцелярии, сюда обычно переводили наиболее опытных профессионалов из других учреждений – в отличие от провинции, где порой складывались настоящие трудовые династии. Например, в провинциальном городке Алатыре в течение столетия служили заплечными мастерами представители нескольких поколений одной семьи, что было отражено в документах первой переписи-»ревизии» в 1724 году.^[137]

Палаческое ремесло было нелегким. Работавший в Тайной конторе Василий Некрасов во время командировки в Киев на обратном пути «от превеликих морозов левую ногу ознобил, и пальцы у той ноги прочь отпали», к тому же «глазами он ослеп и мало видит». По состоянию здоровья он вынужден был просить увольнения «на свое пропитание». Пришедший ему на смену Михайло Михайлов после нескольких лет службы заболел чахоткой, что констатировал лекарь Кондратий Юлиус. Новые кадры пришлось искать в тогдашнем уголовном розыске – Сыскном приказе. Оттуда Тайная канцелярия вытребовала очередного «заплечного мастера»; принимали его на службу с письменным обязательством, «чтоб он жил постоянно, и не пьянствовал, и с воровскими людьми не знался, и ничем не корчемствовал, и без позволения канторского в Москву и никуда вдаль не отлучался».^[138]

В Тайной канцелярии строже, чем в других учреждениях, контролировали не только дисциплину, но и «чистоту рук». Секретарь Московской конторы Алексей Васильев, к примеру, был даже арестован «по некоторому подозрению» – в 1746 году каптенармус Рязанского пехотного полка Николай Сокольников обвинил его, канцеляриста Федора Афанасьева и подканцеляриста Михаила Чередина во взяточничестве. Сокольников, будучи арестован (как он считал, необоснованно) по уголовному делу об убийстве дворового человека капитана флота Гаврилы Лопухина, маялся вместе с другими колодниками Юстиц-коллегии, пока, «не вытерпя» заключения, не заявил «слово и дело» только затем, чтобы получить возможность объяснить ошибочность своего ареста. Но вместо ожидаемой свободы он оказался в еще более строгом заключении в другом ведомстве. Тут каптенармус осознал ошибку и через друзей и родственников стал искать способы облегчить свою участь. В дело вмешались мать сидельца Елена Сокольникова и его приятель, рейтар Конной гвардии Аврам Клементьев. Последний известил арестанта в письме (оно приложено к делу), что «у секретаря Алексея Федоровича Васильева был и о тебе просил, чтоб куда надлежало тебя отправить, и он мне на то сказал, чтоб ево чем-нибуть подарить».