Читать книгу - "Крестьянский бунт в эпоху Сталина - Линн Виола"

Хотя очевидно, что в годы коллективизации апокалиптические слухи принимали самые разнообразные формы и находили широкое распространение в деревне, невозможно точно оценить, кто полностью принимал их на веру. Имеющиеся в распоряжении источники не позволяют провести анализ реакции крестьян, учитывая их пол и возраст. Кроме того, политизация определения класса, характерная для того времени, не дает возможности определить их социальную принадлежность. Представляется, что различные группы крестьян по-разному реагировали на известия об Апокалипсисе. О том, чтобы в него поверила вся деревня как монолитное крестьянское сообщество, речи не идет. Вопрос о доле поверивших неизбежно влечет за собой вопрос, не играли ли некоторые крестьяне на апокалиптических настроениях, дабы мобилизовать сотоварищей против государства. Для крестьян отнюдь не является необычным использование различного рода уловок в протестных действиях. Так, Дэниэл Филд предположил, что российские крестьяне в 1860-х гг. манипулировали в своих собственных интересах мифами и представлениями государства о деревне^{300}. Крестьянки постоянно прикрывались представлением о них как об отсталых и нерациональных существах, чтобы им сошел с рук в высшей степени рациональный политический протест против коллективизации^{301}. Возможно, некоторые крестьяне использовали апокалиптическую традицию как средство мобилизации деревни в оппозицию против государства, поскольку эта традиция, очевидно, служила крестьянам готовым религиозным и моральным мотивом для протеста и незаконной деятельности^[38]. Тем не менее, рассматривая тему веры и уловок, необходимо подчеркнуть, что, независимо от того, рождались ли апокалиптические слухи искренними убеждениями или использовались в качестве средства мобилизации, на практике они сплотили крестьян на борьбу с коллективизацией. Это произошло благодаря формированию крестьянского языка протеста, пропущенного через призму метафор, — «основного механизма народного дискурса», по словам Ле Руа Ладюри^{302}, который был политически релевантен и популярен. Отрицание и инверсии, присущие апокалиптическим прогнозам, повышали сознательность крестьянских масс, создавая альтернативную правду и реальность, с точки зрения которой сельчане могли рассматривать и оценивать советскую власть. Масса слухов содержала скрытые или явные предостережения в адрес тех, кто мог выпасть из лона общины и перейти на сторону советской власти и колхоза, еще больше подстегивая формирование этой сознательности. Подчас слухи становились принудительным инструментом убеждения, служащим для укрепления общественных норм и идеалов сплоченности и единства перед лицом внешней угрозы. В такой перспективе вопрос о вере в них становится вторичным, а то и вовсе теряет актуальность.

Мир слухов, передававшихся устно, в традиционной или письменной форме, представлял собой вид закулисного общественного пространства, где артикулировалось собственное мнение крестьянства. Слух теоретически был общедоступным социальным пространством, в рамках которого крестьяне могли начать и поддерживать политический диалог с советской властью, коммунизмом и колхозом. Он также служил формой культурного дискурса, существовавшего несмотря на коммунистическое наступление на крестьянскую культуру, противоречившего государству так же, как церковь и община. Содержание и опасный потенциал этого дискурса обусловили его подрывную природу и форму. Он предоставил крестьянам необходимое пространство для формирования идеологии протеста, которая стала силой, объединившей и мобилизовавшей их против государства посредством отрицания легитимности советской власти.