Читать книгу - "Новые миры взамен старых - Ирина Владимировна Скарятина"

бутылочку вместо него помещают Бог знает что. А всего неделю назад толпа избила двух врачей, и тем едва удалось унести ноги, а всё из-за того, что они делали прививки от оспы и крестьяне подумали, что те намеренно их заражают. Ну, что с ними прикажете делать? Они же как дети! Иногда я готов в отчаянии сдаться, но потом вновь понимаю, что предпочту работать с ними, чем с кем бы то ни было ещё в целом мире".

"Да, – соглашался отец Яков, старый деревенский батюшка, – со мной происходит то же самое. Как вы думаете, что я чувствую, когда прихожу в дом больного, приношу святое причастие и нахожу там старую знахарку с её дурным зельем? Или когда я проповедую о прощении, а затем узнаю, что некоторые из моих лучших прихожан, которые слушали меня с величайшим вниманием, отомстили какому-то врагу самым жестоким из возможных способов? Вы же знаете их проклятую манеру, когда они, поймав преступника с поличным, принуждают того бухаться на стол, или на какие-нибудь доски, или на что-нибудь твёрдое, прикладывая к нему всю свою силу, чтобы он получил смертельные травмы, а затем какое-то время мучился и умер. Это убийство, и всё же никого нельзя в нём обвинить, поскольку повреждения у жертвы внутренние и ничто не указывает на то, что его калечили. Как вы и сказали, Доктор, временами это сильно обескураживает, но потом, наряду со всем этим, я сталкиваюсь с таким милосердием, с такой добротой и терпением, с такой удивительной верой, силой и чистотой, что это действительно христоподобно".

"Разумеется, разумеется, – вступал Профессор, – кто может быть тоньше, глубже, смышлёнее русского крестьянина? Он ведь прирождённый философ. Возьмите его фольклор, его пословицы, песни, былины – в них много мудрости. Но в то же время он подобен девственной почве, которую нужно обрабатывать, неогранённому алмазу, нуждающемуся в шлифовке. Огромную серую человеческую массу следует вытащить из трясины, в коей ту намеренно держали тысячу лет, и дать ей возможность жить – действительно жить, а не просто существовать. Чего только нельзя было бы добиться с таким превосходным материалом? До сих пор Россию представляло лишь меньшинство, так называемые верхи, и, следовательно, это вообще не Россия. Но подождите и увидите, что произойдёт, когда массы получат образование. Тогда у вас будет настоящая Россия, великий народ, дремавший веками. Когда он проснётся, это будет похоже на ожившего великана Илью Муромца, только на этот раз не мускулами, а мозгами".

Им было хорошо так говорить о необразованных массах, их суевериях и тёмных верованиях, но магические чары окутывали не только крестьян. Они проникали и в наши дома и прекрасно приживались там, не только среди прислуги, но и среди нас, представительниц молодого поколения, несмотря на всё образование, "просвещение" и бдительный надзор со стороны учителей и иностранных гувернанток. Многие мои подруги, девушки моего возраста, пали жертвами этих чар, да и я не стала исключением. Я прекрасно помню один случай.

Я была очень молода – если быть точной, семнадцатилетней, – влюблена и ужасно переживала, поскольку объект моего поклонения явно не обращал на меня ни малейшего внимания, относясь ко мне с душераздирающим безразличием. Он тоже был совсем молод – всего на год старше меня, – голубоглазый, бледнолицый, светловолосый и, на мой девичий взгляд, являл собой идеальную мечту о хрупкой и изнеженной (что делало его в моих глазах ещё привлекательнее) мужской красоте. Кроме того, он был наиболее интересен по двум следующим причинам: во-первых, слыл поэтом и написал такие чарующие строки, как:

"Лютики, лютики, лютики

Отцвели, отцвели, отцвели …"

или:

"Мария, о, Мария,

Как же пленительна ты".

или даже ещё чудеснее:

"Пусть зовут тебя Гордой Красавицей,

Но Эльвира лишь ты для меня …"

а во-вторых, умудрился угодить в сети прекрасной разведённой сорокалетней княгини, обращавшейся с ним как с комнатной собачкой и повсюду таскавшей с собой. Всё это было необычайно интригующе и увлекательно. И хотя я была так молода, и свежа, и румяна, облачалась для него в свои самые изящные платья ручной выделки и часами придумывала ужасно точные и остроумные замечания, которые я сделаю, увидев его в следующий раз, он продолжал оставаться равнодушным, отчуждённым и даже несколько презрительным, когда доводилось со мной общаться.

И вот наконец, пребывая в отчаянии, не в силах больше терпеть, я однажды ворвалась в комнату старой служанки моей матери, Фроси, и, бросившись той на шею, разрыдалась.

"Господи, помилуй, что с вами случилось, Ваше Сиятельство, мой петушок? Не обидел ли вас кто-нибудь, не сглазил ли, не заболели ли вы? Порция касторки, возможно, пошла бы вам на пользу, а ещё лучше, позвольте мне плеснуть вам в лицо святой водичкой и посыпать волосы угольной пылью, чтобы снять злые чары".

"Нет, нет, нет, дело не в этом, – воскликнула я, – дело в том …" И через некоторое время, когда получилось говорить связно, я рассказала ей всё о светловолосом поэте, о своей безнадёжной любви к нему и о его жестоком ко мне безразличии. По мере того как я вела свой безутешный монолог, на лице моей старой подруги постепенно появлялось выражение облегчения, и наконец, запрокинув голову и озорно рассмеявшись, она радостно захлопала в ладоши.

"И это всё, золотце моё? – спросила она, вытирая мои слёзы большим шёлковым платком, который всегда носила приколотым к поясу. – Почему вы раньше мне об этом не сказали? Я могла бы вылечить вас давным-давно! Я могла бы избавить вас от многих, очень многих горьких слёз. А теперь слушайте меня внимательно, – продолжила она, понизив голос до доверительного шёпота. – Вот как вам нужно будет поступить: вы пойдёте к Матрёне Петровне, прорицательнице, и та вам точно скажет, что нужно сделать, чтобы отвадить вашего молодого человека от этой дамы, – тут Фрося громко сплюнула, дабы показать, как она её презирает, – а потом заставить его в вас влюбиться. Так что будьте, моя душенька, через полчасика готовы, и мы к ней отправимся, не теряя больше драгоценного времени".

Испытывая сильное облегчение, я помчалась обратно в свою комнату, умыла холодной водой заплаканное лицо, надела шубу, шапку и валенки и, получив разрешение своей гувернантки пойти с Фросей на небольшой променад (Маззи в тот день была на церемонии представления императрице в Зимнем дворце), покинула наш дом, лелея новую надежду в своём часто-часто бившемся сердце.

Мы быстро дошли по Фонтанке до Невского проспекта, где взяли дрожки и доехали до самого дальнего конца Знаменской улицы. Там мы остановились