Читать книгу - "Повелитель звуков - Фернандо Триас де Без"

* * *

В утренние часы в букинистической лавке почти не бывало посетителей. Я склонился над старинной испанской рукописью и, увлекшись прекрасными иллюстрациями, не заметил, как со спины ко мне подкрался Клавдий. Его шепот заставил меня вздрогнуть и обернуться.

— Доктор Шлезингер, помните, я говорил вам о «Воспоминаниях немецкой певицы»?

Я вздрогнул еще раз и судорожно сглотнул слюну. Да и как могло быть иначе, если речь шла о книге, одно название которой приводило многих в исступление? О, то была истинная апология чувственной любви, воспевавшая битву мужчины и женщины, красоту обнаженного тела, плотские утехи, наслаждение и страсть. Единственный в своем роде немецкий эротический роман, и я уверен, что он останется таковым по прошествии множества лет. Самое удивительное, что авторство этого романа приписывается женщине, одной из лучших сопрано, которых когда-либо рождала немецкая земля, — Вильгельмине Шредер-Девриент.

Шредер-Девриент — она прожила бурную, полную приключений и невзгод жизнь и умерла в 1860 году — считалась, как и красавица Генриетта Зонтаг, признанной музой немецких композиторов тех лет. Эта женщина вдохновляла Вагнера и Бетховена, ею восхищалось целое поколение музыкантов.

Книга представляла собой серию писем, написанных от имени певицы анонимному другу. О последнем известно лишь то, что он был врачом. В них певица во всех подробностях живописала свой богатый любовный опыт: подглядывание за собственными родителями, совокупление женщины с мужчиной, женщины с женщиной, женщины с самой собой. Любой грех, на который только способна жаждущая наслаждений плоть.

Неудивительно, что эта книга была внесена в Index Librorum Prohibitorum.[1] К Прочтение любой из книг этого списка было тяжким преступлением для бенедиктинца, могло повлечь за собой суровое наказание, вплоть до изгнания из ордена.

Я не ответил Клавдию, не желая его прерывать, а он продолжал говорить с заговорщицкой дрожью в голосе:

— Здесь у нас хранится подлинник рукописи «Воспоминаний немецкой певицы»…

Потом я еще долго не смогу забыть, с каким сладострастием он произнес эти слова.

— Не желаете ли прочесть, господин доктор? Можете взять книгу с собой, только пообещайте, что вернете через неделю.

Уже потом он объяснил мне, что Цезарь уехал в Людвигсруэ и не вернется до следующей субботы. Цезарь был владельцем букинистической лавки — худощавый человек в круглых очках, которые едва держались на пожелтевшем, как будто обтянутом старинным пергаментом носу. Он совершенно помешался на древних книгах и манускриптах. Раз в месяц он отправлялся в какой-нибудь большой город и рыскал по книжным лавкам в поисках редких книг, которым, скорее всего, суждено было лечь мертвым грузом в подвале лавки: кого в маленьком провинциальном городке могут заинтересовать фолианты, покрытые плесенью времен?

Никто прежде не предлагал мне ничего подобного. «Воспоминания немецкой певицы» продавались в любой книжной лавке… но подлинник! Конечно же, я желал прочесть эту летопись греховной любви, нырнуть с головой в безбрежное море страстей, увидеть строки, написанные женщиной, не побоявшейся воплотить в словах созвучия чистой, презревшей условности чувственности. Уверен, одно только прикосновение к рукописи дало бы мне больше, чем если бы я прочел ее в печатном виде.

— По рукам, Клавдий.

Мы условились подождать до полудня. Клавдий с присущей ему расторопностью обслуживал немногочисленных посетителей, заполняя карточки тех, кто брал книги под залог. Я ожидал его в тесной кабинке для чтения. Выпроводив последнего посетителя, Клавдий запер дверь изнутри на засов, задернул шторы, погрузив лавку в таинственный полумрак, и направился ко мне.

— Я мигом, — прошептал мой сообщник.

После нескольких минут тревожного ожидания он вернулся, держа в руке папку, из которой торчали потрепанные и неровные листы бумаги. Папку стягивала кожаная лента, скрепленная металлической пуговицей, позаимствованной — я был почти уверен в этом — из женского корсета.

— Это рукопись Вильгельмины Шредер-Девриент? Той самой знаменитой сопрано?

— Конечно, нет, — ответил Клавдий, — автор неизвестен. Можно с полной уверенностью утверждать лишь то, что эти мемуары написаны женщиной, и она на самом деле была певицей. Но посудите сами: ну какая женщина решиться опубликовать нечто подобное под собственным именем? Первый издатель — видимо у него была договоренность с автором — зарекся упоминать имя автора, так что желающие докопаться до истины все равно не смогли бы заручиться его согласием на проведение экспертизы. Исследователям удалось кое-что установить, когда они сопоставили язык и стиль «Воспоминаний» и сохранившихся писем певицы. Многие приписывали авторство именно ей, но нет, — язык книги не имеет ничего общего со стилем писем певицы… Трудно установить авторство, основываясь лишь на почерке, не так ли? С другой стороны, Клэр фон Грюмер, подруга и биограф Шредер-Девриент нигде не упоминает об этих мемуарах. Какой смысл биографу скрывать этот факт сейчас, когда прошло уже столько лет, и певицы давно нет в живых?

— Погоди-ка, Клавдий, а эта рукопись? Достаточно просто сличить почерки мемуаров и писем, чтобы узнать правду!

— Да, вы правы, доктор Шлезингер. Но Цезарь, мой хозяин, стережет рукопись как зеницу ока. Он не показывал ее никому, никто не знает о ее существовании. Если бы исследователи пронюхали, что она находится здесь, они выжали бы из него все соки, но добились своего.

— А как же сам Цезарь? Он же жить не может без своих книг. Неужели он сам не пытался докопаться до истины?

— Да, он сделал это, господин доктор, святая правда. И скажу вам по большому секрету, — Клавдий перешел на шепот и боязливо огляделся по сторонам, словно в запертой лавке был кто-то еще: — Это не Шредер-Девриент. Я слышал своими ушами, как Цезарь клялся и божился, что почерк автора этой рукописи совершенно не совпадает с почерком немецкой примадонны, из чего напрашивается вывод, что «Воспоминания немецкой певицы» написаны не Шредер-Девриент. Либо автор записал их под диктовку Вильгельмины, либо они написаны другой певицей. Этого нам никогда не узнать. Ясно одно: автор думал как женщина, чувствовал как женщина, значит, он и был женщиной. Никому другому такое не по силам — вы и сами сможете в этом убедиться. А сейчас мне пора, уже поздно. Только не забудьте — в субботу, в двенадцать часов по полудню, рукопись должна быть у меня. Иначе мне несдобровать, доктор Шлезингер. Нам обоим несдобровать…

* * *

О, Господь! Ничто не скроется от Твоего всевидящего взора. Ты знаешь, каким неуклюжим, безрассудным и бесстыдным становится человек, когда зов плоти затмевает в нем глас разума. Воротившись тем же вечером в аббатство Бейрон, я пересек внутренний двор и быстро зашагал по коридорам. «Воспоминания немецкой певицы», спрятанные в стопке книг, обжигали мне руки. Какой же я глупец! Если бы мне повстречался кто-нибудь из братии, он поприветствовал бы меня и непременно поинтересовался бы названиями книг. И в этом не было бы ничего необычного — часто я и сам с гордостью показывал монахам, делившим со мной кров и хлеб, трактаты по истории и сочинения классиков, взятые в букинистической лавке. Но когда человек одержим, его разум заволакивает облаками, с которыми может сравниться лишь утренний туман в баварских лесах. Он действует безрассудно и ведет себя как преступник, уверенный в том, что никогда не будет пойман с поличным.