Читать книгу - "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын"

Утром во время прогулки я проходил мимо книжной лавки Hermann. Наш приятель Freymann сейчас же затащил меня туда, и мы очень долго, как всегда, разговаривали. Он — в состоянии постоянного волнения: жена его не может двигаться и проводит дни в кресле, читая и слушая радио. Экономика организма нарушена, и она катастрофически худеет. Видя это и понимая, куда развивается процесс, он старается при помощи врачей, инъекций, питания поднять ее силы, и иногда ему удается задержать ее на «площадке», как всегда, ненадолго. Бросить свое дело и быть при ней он не может, и голова его полна мыслями: «А что там сейчас происходит без меня?» Как хорошо я знаю это состояние и как понимаю его тоску.

Поговорив об этом, мы стали разговаривать на всевозможные темы — о людях, книгах, событиях, перспективах. Много любопытного. Например, исчезновение с парижского горизонта Léon Brillouin. Он занимал кафедру физики в Collège de France и вдруг пропал. Умер? Ушел в отставку? По его возрасту и то, и другое рановато. Оказывается, правительство Vichy с ним флиртовало, и он, не сумев занять твердой линии, стал подозрителен и тем, и другим. В таком положении был не он один, и я знаю людей, гораздо более скомпрометированных, которые спокойно выжидали, выждали и сейчас нормально работают, как, например, физик Darmois, физик Gibrat (чего уж лучше, был министром у Petain), но Brillouin все здесь стало противно: вышел в отставку и уехал в Америку, где занимает очень крупный пост в каком-то электротехническом тресте.

А вот история выборов непременного секретаря Академии наук после смерти в 1941 году Эмиля Пикара. Были два кандидата: Emile Borel и Louis de Broglie. За несколько дней до этого первый был выпущен из Santé, куда немцы усадили его по непонятной причине. Второй числился в списках петеновского Conseil National^[1706] и имел репутацию германофила (Freymann уверяет, что репутация — незаслуженная; у меня на этот счет — иное мнение). Был избран, конечно, de Broglie, так как робкие академики боялись раздражить немцев. Кстати, в ту же эпоху генерал Perrier демонстративно покинул пост президента академии: в своем некрологе инженеру Breton он упомянул, что тот — изобретатель танков, которые в 1918 году дали победу, а в 1940-м — поражение; в печатном тексте трусливые коллеги постановили изъять эти слова. В 1944 году, после освобождения, Borel потребовал отставки de Broglie как «избранника немцев». De Broglie готов был уйти, но Академия не последовала за Борелем.

Говорили о Teissier, которого Freymann считает посредственностью, что, может быть, и правда, хотя Пренан с этим не согласен. Говорили также об упадке Сорбонны и французской науки. Достаточно взять в руки университетский ежегодник, скажем, за 1900, 1910, 1920, 1930, 1940 и 1950 годы, чтобы видеть систематическое понижение уровня. Так мы с ним проговорили до полудня, и он поблагодарил меня за то, что я вернул ему бодрость^[1707].

* * *

18 декабря 1953 г.

Неожиданное письмо от M-me Lichtenstein из Берна. Сколько воспоминаний связано у меня с ней, а у нее — со мной. С ее мужем я был в переписке еще в Москве. Он был тогда профессором в Лейпциге. В 1923 году, проезжая через Берлин по пути в Bad Elster, мы с тобой побывали у них. Это было в начале августа, марка катастрофически падала, катастрофически — для немцев, но не для нас. Мы имели запас твердой валюты, расходовали ее постепенно, и для нас все было дешево. Мы поехали к ним на такси, и когда они увидели это, то напустились на нас: «Как вы тратите деньги! Ведь шофер получил с вас месячное жалованье профессора. К нам идет очень удобный трамвай». — «Верно, — ответил я, — но вы забываете, что знаете свой трамвай: и где вылезать, и где садиться, а мы не знаем. Что же касается до месячного жалованья, то будьте спокойны: через это положение мы прошли, а здесь имеем твердую валюту». И потом мы долго и по-дружески беседовали. Наши отношения продолжались и все последующие годы.

В конце 1928 года, когда мы, неожиданно для себя, очутились перед разбитым корытом, Лихтенштейн сделал все, чтобы помочь нам выйти из этого состояния. Они часто приезжали в Париж, бывали у нас, и мы бывали у них. Так оно продолжалось до августа 1933 года. Я хорошо помню, как, возвращаясь в шале Parchet после горной прогулки, мы нашли письмо в траурном конверте — извещение о его совершенно неожиданной смерти, и оба почувствовали, очень глубоко, эту потерю. Мы постоянно думали, каково-то ей; переписывались и очень беспокоились за нее: начиналась гитлеровщина^[1708]. Уже после войны косвенными путями узнали, что вся ее семья была истреблена немцами в Лодзи, но сама она уцелела и живет в Швейцарии. Я написал ей, но ответа не получил. Два года тому назад Шахтер, который побывал в Берне на каком-то конгрессе, привез мне привет от нее, словесный, и просьбу написать. Я написал. Ответ пришел только сегодня, очень грустный. Для нее все — в прошлом в гораздо большей мере, чем у меня; у меня еще есть наука, вера в человечество и любовь к нему. Она вспоминает тебя в очень теплых и трогательных выражениях, вспоминает наши встречи^[1709]. Юлечка, моя дорогая, все, все тебя любили^[1710].

* * *

26 декабря 1953 г.

Смотрел советский фильм «Жуковский»^[1711]. Я хорошо знал Николая Егоровича Жуковского, и некролог его в «Математическом сборнике» был писан мной. Очень хорошо знал и Сергея Алексеевича Чаплыгина, и многих лиц, фигурирующих в фильме. Я ожидал поэтому, что фильм шокирует меня во многих местах. Он, конечно, шокировал, но не так сильно, как я думал. Портретного сходства нет никакого, но, по-видимому, лица, знавшие Жуковского, показали актеру некоторые привычные позы, жесты, выражения лица так, что нечто от Николая Егоровича появилось в фильме. Характер во многом, хотя далеко не во всем, передан верно: непосредственность, почти детская, постоянное кипение, творческое кипение, способность заражать слушателей, часто наивность.