Читать книгу - "Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис"

Цицерон поговорил с Квинтом и Аттиком — негромко, чтобы их не подслушали. Он поражался тому, насколько непродуманными были действия убийц.

— Какое дело можно довести до конца с такой мужественной решимостью и одновременно — таким детским недомыслием?! Если бы только они поделились со мной своей тайной! Я, по крайней мере, мог бы сказать им: если вы собираетесь убить владыку ада, нет смысла оставлять в живых его подручного. И как они могли забыть про Лепида и его легион? А еще — потратить впустую целый день, не сделав никаких попыток захватить власть в государстве?

Если не сами слова, то резкое недовольство в его голосе, наверное, достигли ушей Брута и Кассия, сидевших неподалеку: я увидел, как они взглянули на Цицерона и нахмурились. Он тоже заметил это и замолчал. Оставшуюся часть ночи он сидел, прислонившись к колонне, съежившись в своей тоге, и, без сомнения, размышлял о том, что было сделано, что сделано не было и что еще можно сделать.

С рассветом стало возможно разглядеть то главное, что произошло за ночь. Лепид ввел в город около тысячи человек, и над форумом поднимался дым от костров, на которых они готовили еду. Еще около трех тысяч легионеров стояло лагерем на Марсовом поле.

Кассий, Брут и Децим созвали совет для обсуждения того, что следует сделать. Вчерашнее предложение Цицерона — устроить заседание сената на Капитолии, — очевидно, стало негодным из-за последних событий. Вместо этого решили отправить к Марку Антонию бывших консулов, не принимавших участия в убийстве, чтобы те попросили его созвать сенат своей консульской властью. Таковых было трое: Сервий Сульпиций, Клавдий Марцелл и Луций Эмилий Павел, брат Лепида. Все они вызвались идти, но Цицерон отказался присоединиться к ним, заявив, что этим троим лучше обратиться прямо к Лепиду:

— Я не доверяю Антонию. Кроме того, любое заключенное соглашение с ним вступит силу лишь тогда, когда его одобрит Лепид — тот, кому сейчас принадлежит власть. Так почему бы не повести переговоры с Лепидом, оставив Антония не у дел?

Однако верх одержал Брут, заявивший, что именно Антоний — носитель законной, пусть и не военной, власти, и в середине утра бывшие консулы двинулись в путь. Перед ними шел слуга, несший белый флаг перемирия.

Мы могли только ждать и наблюдать за происходившим на форуме. Наблюдать в буквальном смысле слова: если кто-нибудь пробирался вниз, к крыше государственного архива, он прекрасно видел, что творилось внизу. Там было полно солдат и гражданских, слушавших речи, которые произносились с ростр. Люди заполонили ступени храмов, цеплялись за колонны, новопришедшие спешили на форум со Священной дороги и с Аргилета, забитого народом, насколько хватало взгляда. К несчастью, мы находились слишком далеко, чтобы расслышать, что говорилось на форуме.

Около полудня человек в полном военном одеянии и красном плаще военачальника обратился к толпе. Он говорил больше часа, заслужив длительные рукоплескания, и, насколько я мог разглядеть, это был Лепид. Вскоре после этого на возвышении появился еще один солдат — мужественные, поистине Геркулесовы повадки, густые черные волосы и борода безошибочно выдавали в нем Марка Антония. Вновь я не расслышал слов, но знаменательным было уже само его присутствие, и я поспешил обратно — рассказать Цицерону, что Лепид и Антоний явно заключили союз.

К тому времени на Капитолии царило сильное напряжение. Мы мало ели весь день, и никто не выспался как следует. Брут и Кассий ожидали нападения в любое время. Наша судьба не зависела от нас, однако Цицерон был странно безмятежным. Он сказал мне, что убежден в правоте дела, которое защищает, и готов смириться с последствиями этого.

Когда солнце начало заходить за Тибром, вернулись бывшие консулы. Говоря от имени всех, Сульпиций сообщил, что Антоний согласен созвать сенат на следующий день, на рассвете, в храме Теллус.

Первую часть сообщения встретили ликованием, вторую — стонами, потому что храм находился на другом конце города, на Эсквилине, рядом с домом Антония. Кассий сразу заявил:

— Это ловушка, чтобы выманить нас из укрепленного места. Нас наверняка убьют.

— Есть вероятность, что ты прав, — сказал Цицерон. — Но можно сделать так: все вы останетесь тут, а я пойду. Сомневаюсь, что меня убьют. А если убьют — что ж, велика ли важность? Я стар, и лучше всего умереть, защищая свободу.

Его слова подняли наш дух, напомнив нам, зачем мы здесь. Было тут же решено, что настоящие убийцы останутся на Капитолии, а Цицерон возглавит делегацию, дабы говорить от их имени в сенате, и еще одно: вместо того чтобы провести еще одну ночь в храме, Цицерон и все, кто с самого начала не участвовал в заговоре, вернутся домой и отдохнут перед заседанием.

После волнующего прощания мы под флагом перемирия двинулись в сгущающихся сумерках вниз по Сотне Ступеней. У подножия лестницы воины Лепида устроили заслон. Они потребовали, чтобы Цицерон выступил вперед и показался. К счастью, его узнали, и, после того как он поручился за остальных, всем нам разрешили пройти.

Цицерон трудился над своей речью до поздней ночи. Перед тем как я отправился в постель, он спросил, не пойду ли я с ним в сенат, чтобы занести все на таблички при помощи скорописи. Он думал, что эта речь может стать для него последней, и хотел, чтобы ее записали для потомства: то было обобщение всего, к чему он пришел, если говорить о свободе и республике, умиротворяющем вмешательстве государственных деятелей и нравственном удовлетворении из-за убийства тирана. Не могу сказать, что я наслаждался этим поручением, но, конечно, отказать ему не мог.

Из сотен прений, в которых Цицерон участвовал за последние тридцать лет, эти обещали быть самыми жаркими. Они должны были начаться на рассвете, из-за чего нам пришлось покинуть дом в темноте и пройти по улицам, когда окна и двери были еще закрыты, что само по себе порождало беспокойство.

Сенат собрался в храме, который никогда прежде не служил для этого. Его окружали солдаты — не только легионеры Лепида, но и многие ветераны Цезаря из числа самых суровых: услышав о гибели своего начальника, они вооружились и явились в город, чтобы защитить свои права и отомстить убийцам. Когда мы наконец преодолели — под призывы и проклятия — эту преграду и вступили в храм, выяснилось, что там очень тесно; люди, питавшие друг к другу ненависть