Читать книгу - "Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис"

Цезарь велел переименовать седьмой месяц в свою честь, назвав его июлем. Ранее он объявил себя богом и издал указ, чтобы его статую возили в особой колеснице во время религиозных процессий, а теперь его имя стали добавлять к именам Юпитера и римских пенатов[139] в каждой официальной клятве. Цезаря сделали пожизненным диктатором, он величал себя императором и отцом нации. Он руководил сенатом, сидя на золотом троне, и носил особую тогу, пурпурно-золотую. К статуям семи древних царей, стоявшим на Капитолии, он добавил собственное изваяние, и его изображение начали чеканить на монетах, что также делали одни только цари.

Теперь никто не говорил о возрождении былого государственного устройства с его свободами: стало ясно, что объявление монархии — лишь вопрос. В феврале на празднике луперкалий перед толпой, собравшейся на форуме, Марк Антоний возложил на голову Цезаря корону. Никто не знал, в шутку это или всерьез, но дело было сделано, и люди негодовали.

На статуе Брута — далекого предка жившего в наше время Юния Брута, — изгнавшего царей из Рима и учредившего консульство, появилась надпись: «Если бы ты сейчас был жив!» А на статуе самого Цезаря кто-то нацарапал:

Брут, изгнав царей из Рима, стал в нем первым консулом.

Этот, консулов изгнавши, стал царем в конце концов[140].

Цезарь намеревался покинуть Рим и начать свой поход с целью завоевания мира в восемнадцатый день марта. Перед отъездом ему предстояло объявить, кто будет занимать высшие должности в последующие три года.

Вскоре список был опубликован. Марку Антонию предстояло быть консулом до конца года вместе с Долабеллой, затем их сменяли Гирций и Панса, а на третий год в должность вступали Децим Брут, которого я далее буду звать Децим, чтобы не путать с его родственником, и Луций Мунаций Планк. Сам Юний Брут должен был стать городским претором, а потом — наместником Македонии, Кассий — претором, а после этого — наместником Сирии, и так далее. В списке значились сотни имен, и он напоминал приказ о расположении войск перед битвой.

Увидев его, Цицерон покачал головой, изумленный такой неприкрытой наглостью.

— Юлий-бог, похоже, забыл то, чего Юлий-политик никогда не забыл бы: каждый раз, производя назначение на какую-нибудь должность, ты вызываешь у одного человека чувство благодарности, а у десятерых — обиду.

Накануне отъезда Цезаря Рим был полон сердитых и разочарованных сенаторов. Например, Кассия, уже оскорбленного тем, что ему не доверили возглавить борьбу с парфянами, разозлило еще и то, что менее опытному Бруту предстояло занять более важную преторскую должность, чем ему. Но больше всех негодовал Марк Антоний — из-за Долабеллы, своего будущего соконсула, — он так и не простил ему связь со своей женой и к тому же считал, что превосходит его во всем. Его ревность была такова, что он попытался воспользоваться своей властью авгура и запретить назначение Долабеллы ввиду дурных предзнаменований. Пятнадцатого числа, за три дня до отъезда Цезаря, сенаторы должны были собраться в портике Помпея, чтобы раз и навсегда уладить это дело. По слухам, диктатор потребовал также, чтобы они даровали ему царское звание.

Цицерон старался не появляться в сенате, будучи не в силах смотреть на происходящее там.

— Ты знаешь, что некоторые выскочки из Галлии и Испании, которых Цезарь назначил туда, даже не умеют говорить на латыни? — возмущался он, когда мы бывали наедине.

Он чувствовал себя старым и оторванным от событий. У него сдавало зрение, однако он решил присутствовать на идах — и не только присутствовать, но и в кои-то веки выступить, в интересах Долабеллы, с осуждением Марка Антония, который, по его мнению, становился очередным тираном. Он предложил мне сопровождать его, как в былые дни, «хотя бы ради одного — увидеть, что божественный Юлий сделал из нашей республики простых смертных».

Мы отправились в двух носилках спустя пару часов после рассвета. Был всенародный праздник. На этот же день, попозже, назначили гладиаторские бои, и улицы вокруг театра Помпея, где должны были состояться состязания, уже заполнились зрителями. Лепид — проницательный Цезарь счел, что помощник из него слишком слабый, и поэтому назначил его начальником конницы — разместил легион на Тибрском острове, готовясь отбыть в Испанию, где ему предстояло стать наместником. Многие из его людей хотели перед отплытием посмотреть на игры.

В портике отряд примерно из ста гладиаторов, принадлежавших Дециму Бруту, наместнику Новой Галлии, упражнялся в выпадах и замахах под голыми платанами. За гладиаторами наблюдали их владелец и толпа поклонников. В Галлии Децим был одним из самых блестящих центурионов диктатора, и говорили, что Цезарь обращается с ним почти как с сыном. Но этого человека не очень хорошо знали в городе, и я вряд ли когда-нибудь видел его. Коренастый и широкоплечий, он и сам мог бы быть гладиатором. Помню, я задался вопросом, зачем ему нужно столько пар бойцов для небольших игр.

За крытыми дорожками вершили суд и разбирали различные дела несколько преторов, в том числе Кассий и Юний Брут. Место было очень удобным — ближе к сенату, чем к форуму. Цицерон высунулся из носилок и попросил поставить их на солнце, чтобы мы могли насладиться весенним теплом. Носильщики так и сделали, и, пока Цицерон, откинувшись на подушках, читал свою речь от начала до конца, я наслаждался лучами, падавшими мне на лицо.

Спустя некоторое время я увидел из-под полуопущенных век, как через портик в зал сената несут золотой трон Цезаря. Я показал на него Цицерону, и тот свернул свиток с речью. Двое рабов помогли ему встать, и мы присоединились к толпе сенаторов, выстраивавшихся в очередь, чтобы войти внутрь. Думаю, их было не меньше трехсот. Когда-то я мог назвать по имени почти каждого члена высокого собрания, определить его трибу и семью, рассказать, что для него особенно важно. Но сенат, который я знал, был истреблен при Фарсале, Тапсе и Мунде.

Мы гуськом входили в зал. В отличие от старого, он был светлым и просторным, в современном вкусе, с проходом, выложенным черными и белыми мозаичными плитками. С каждой стороны от него стояли три широкие невысокие ступени, а на них, друг напротив друга, — скамьи. В дальнем конце, на возвышении, водрузили трон Цезаря, рядом со статуей Помпея, на голову которого чья-то злокозненная рука водрузила лавровый венок. Один из рабов Цезаря прыгал, пытаясь сбросить венок, но, к большому удовольствию наблюдавших за этим сенаторов, никак не мог дотянуться. В конце концов он принес табурет и