Читать книгу - "Белая ворона - Владимир Лазарис"

следили за мной во все глаза, чтобы я губернатору чего не попортил. Вот я поначалу и не очень-то сильно его мял, так он говорит: «У тебя что, сил нет? Крепче давай!» Ну, я так наддал, что он аж закряхтел. Охрана сразу ко мне, а он им: «Не надо! Он хорошо свое дело делает». Потом мне от него в подарок табаку прислали. Да, были времена. И отец ваш, господин Сулейман, тоже любил, чтобы я ему спину разминал. Знал в этом толк. А сейчас! Англичане разве понимают, что такое баня? А евреи? Как набегут в пятницу в своих черных кафтанах, окунутся в воду разок и бегом назад. Ни тебе посидеть, ни кофе попить, ни поговорить! И все по-своему лопочут — никак наш язык выучить не могут. А уж какие они хилые! Не едят, что ли? Вот вы, господин Домет, человек ученый, скажите, это что же такое! Евреи понаехали к нам отовсюду и тут жить будут? Это как же понимать? Кто их сюда звал? Мне один араб-христианин, знаете, чего сказал? Евреи, говорит, своего самого главного пророка, Усуса, распяли.

Задремавший в тепле, Домет открыл один глаз и увидел две волосатые колонны ног.

— Во-первых, не Усус, а Иисус. Во-вторых, не евреи его распяли, а римляне. А в-третьих, подумай сам, что сделали бы мусульмане, если бы один из них сказал: «Я — сын Аллаха»? Молчишь? Так я тебе отвечу: посадили бы на кол. Тебе что за дело? Ну, свели евреи счеты с одним из своих. Ты тут при чем?

Руки Фарида окаменели.

— Вы, конечно, писатель, но, извините меня неграмотного, евреев не знаете. Они сводят счеты со всеми. Им только дверь приоткрой — они, как тараканы, по всему дому расползутся. Давить их надо.

x x x

До начала вечера оставалось еще два часа, и Домет после бани пошел на базар, куда в детстве ходил как в театр. Пыль веков перемешалась здесь с пылью бесчисленных персидских и афганских ковров всех цветов радуги с вытканными на них грациозными газелями, мчащимися арабскими скакунами и с волоокими девушками, кружащимися в плавном танце. Висевшие у входа в лавки женские платья полоскались на ветру, как знамена наступающей армии. Заунывные крики зазывал заглушали лай собак и постукивание костей для игры в нарды, а в нос ударял пряный запах корицы и других приправ. В темных нишах, сгорбившись, сидели серебряных дел мастера и стучали молоточками по резцам, выбивая на кубках строку из Корана. А на углу, прямо в узком проходе, перед поворотом к Армянскому кварталу, застыл старый араб, похожий на живую статую. Над базаром стелился дым кальянов, и босоногие мальчишки разносили торговцам на расписном подносе чашечки черного кофе. За столько лет торговцы уже сменились, хотя Домет узнал одного старика, торговавшего ржавыми саблями. Старик по-прежнему выдавал их за старинное оружие. Домет купил сладости для Гизеллы и дешевый браслет — для Адели. В сравнении с базарами Дамаска и Константинополя в Иерусалиме и товар был похуже, и выбор поменьше, а может, дело в том, что в детстве все выглядит иначе.

С этой мыслью Домет направился в школу «Лемель».

У входа в двухэтажное здание он невольно остановился, любуясь установленными на фронтоне часами с еврейскими буквами вместо цифр. Теперь он сразу узнал «хет» и «йод». Под слуховым окном с шестиконечной звездой на мраморном камне изображены колодец, пальмы и библейские пейзажи, и, наконец, у входа на мраморной доске — надпись по-древнееврейски и по-немецки: «Школа имени Адлера фон Лемеля». Вряд ли кто-нибудь в Иерусалиме знал, что в давние времена жил в Вене еврей Шимон Адлер, который во время наполеоновских войн получил дворянский титул за услуги перед императорским престолом, и его дочь увековечила отцовское имя в названии школы. Зато весь Иерусалим знал, что в «Лемель» проводятся самые интересные вечера, балы и театральные представления.

Актовый зал был набит битком. Многие уже слышали и о пьесе, и о ее авторе, а потому хотели ее и его увидеть своими глазами. Председательствовал президент «Керен кайемет»[5] Менахем Усышкин, что придало вечеру даже некоторую пикантность из-за его недавнего спора с самим Хаимом Вейцманом по поводу отношения к мандатным властям: Вейцман призывал идти на компромисс с англичанами — Усышкин был против, и Вейцман провалил его кандидатуру в Исполнительный комитет Всемирной сионистской организации. Придет ли на вечер Вейцман? Он же, говорят, покровительствует этому Домету. А если придет, сцепятся они с Усышкиным?

В первых рядах сидели Домет и Амеири, специально приехавший из Хайфы Штрук, известный историк Йосеф Клаузнер и профессор живописи Борис Шац, а из Тель-Авива пожаловал Сильман с завсегдатаями своего салона, чтобы во время обсуждения окончательно стереть в порошок этого Домета с его покровителем Амеири.

Все актеры играли воодушевленно, монологи произносили с чувством, а Трумпельдор не позволял себе ни единой улыбки. Любовные сцены вызвали в зале смешки, зато финальная реплика Трумпельдора «Хорошо умереть за родину» вызвала овации. Какая-то женщина даже заплакала. Амеири на радостях обнял Домета.

Актеры трижды выходили на поклон.

На сцену вынесли стулья, стол, на него поставили графин с водой и стакан. Когда приготовления закончились, на сцену поднялся седобородый Усышкин, осмотрел зал и пригласил автора пьесы.

Зал опять разразился овациями.

Взволнованный, Домет был тронут тем, что Усышкин, пожимая ему руку, шепнул: «Хорошая пьеса, а главное — очень нужная».

Домет коротко поблагодарил публику за внимание, а своего дорогого друга Авигдора Амеири — за перевод, и выразил сердечную благодарность актерам, которые так убедительно сыграли его пьесу.

Новые овации — и Домет сел на свое место.

Потом аплодисменты достались Амеири, который сказал об огромном вкладе автора в установление дружеских отношений между евреями и арабами, а также в обогащение репертуара нового театра на иврите.

На сцену вышла немолодая представительница газеты «На посту».

— Как отрадно, — сказала она приятным грудным голосом, — видеть на еврейской сцене такую поразительную историю. Очень важно, чтобы таких пьес было побольше.

— Позвольте и мне добавить несколько слов, — сказал кто-то по-русски, подняв руку.

Из задних рядов послышались возмущенные голоса: «Говори на иврите!»

Усышкин сделал успокоительный жест и по-русски пригласил желающего высказаться.

— Вы совсем не знаете иврит? — спросил его Усышкин.

— Знаю, но плохо.

— А вы не стесняйтесь. Все новые репатрианты сначала плохо говорят. Господа, — обратился Усышкин к залу, — будьте снисходительны и наберитесь терпения: новый репатриант еще не совсем хорошо говорит на иврите. Прошу вас, — обратился он к нему.

— Я хочу сказать несколько