Читать книгу - "Смерть, ритуал и вера. Риторика погребальных обрядов - Дуглас Дэвис"

Эти данные подчеркивают тот факт, что смерть часто вовлекает неоднородную группу людей, каждый из которых в большей или меньшей степени включен в сеть отношений, сфокусированных на умершем. Важно подчеркнуть это разнообразие, потому что слишком легко сосредоточиться только на ближайших родственниках умершего и забыть о других. Это часто происходило при исследованиях, обращающих внимание на вдов, но, например, игнорирующих сестер.

Различные исследования показывают, насколько вводит в заблуждение идея, что скорбящие возвращаются к нормальной жизни, поскольку для многих близких членов семьи нет возврата к прежнему состоянию. Полученный новый опыт навсегда меняет людей. Идея возвращения к нормальной жизни похожа на идею выздоровления после какой-то относительно легкой болезни. В идее возвращения к нормальной жизни можно обнаружить больше смысла, если мы ее будем рассматривать применительно к социальному миру, а не к области внутренних переживаний. В течение периода непосредственно после тяжелой утраты люди часто воспринимаются, как будто они находятся в особой ситуации; им присваивается особый статус, который в большей или меньшей степени отделен от статуса остальных, чья жизнь продолжается обычным образом. «Возвращение к нормальной жизни» означает их возвращение к обычному течению жизни в терминах повседневности. Внутренние изменения в опыте, памяти и взгляде на мир могут дать совсем другую картину, чем просто внешний вид. Тем не менее для некоторых утрата меняет даже то, как они живут, когда возвращаются в обычный поток социальной жизни. Очень многое зависит от того, как умерший связан с выжившим, и от того, насколько повлияли социальные ритуалы.

Материнство и утрата ребенка

Исследования Кляйрена подтверждают знакомый большинству из нас факт, что личная идентичность частично определяется влиянием других, о чем мы более подробно расскажем ниже. Неудивительно, что некоторые матери просто не «выздоравливают» после смерти ребенка; действительно, само употребление этого слова скрывает значимость такой смерти. Говорить о выздоровлении — значит использовать болезнь в качестве модели скорби. Как будто мать заболела какой-то несчастной и неубедительной болезнью, но сейчас она выздоравливает, что рано или поздно приведет ее в норму. Поэтому необходимо проявлять особую осторожность, говоря о горе как о болезни, так же как в ситуации, когда эмоции в целом обсуждаются как болезни^[214]. Тем не менее до недавнего времени такое отношение было особенно распространено по отношению к женщинам, которые рождали мертвого ребенка. Работа Джейн Робинсон по перинатальной смерти уделяет особенное внимание тому, какое значение многие матери придают рождению ребенка, независимо от того, жив он или нет после родов^[215]. Она документирует неприятную ситуацию, когда после самопроизвольных преждевременных родов мертвого ребенка матери не только сказали, что, так как это событие было классифицировано как аборт, больница утилизирует биоматериал, но и еще больше расстроили, сказав, что она молода и успеет завести еще ребенка^[216]. Проблема здесь в том, как именно идентифицируется мертворождение, поскольку это влияет на то, как женщина воспринимает его, а также определяет, как другие, в том числе медицинские работники, относятся к женщине. Робинсон цитирует Ловелла, чтобы подчеркнуть жесткую рамку возможностей, когда мертворожденный ребенок не называется человеком или, во всяком случае, к нему не относятся как к человеку: «если ребенок родится раньше, чем через двадцать восемь недель, с точки зрения закона он может восприниматься так же, как гинекологические соскобы, и сжигаться. Он не считается мертвым человеком, это вещь. Его потенциальная идентичность разрушена вместе с его останками».

Такой взгляд выражает базовую медицинскую модель, игнорирующую глубинные факты существования, будь то экзистенциальный опыт, лежащий в основе жизни, или религиозный опыт в центре веры. Некоторые события так сильно влияют на человеческую жизнь, что люди никогда не становятся прежними, просто меняются из‐за того, что с ними произошло. Говорить о выздоровлении значит говорить о некоем обратном изменении, отмене того, что произошло, об отмене части жизни. А это невозможно. Для многих процесс зачатия и вынашивания ребенка, рождения мальчика или девочки, воспитания их в годы беспомощности и, возможно, во взрослом возрасте отнимает огромное количество внимания, времени и психологической энергии, а также создает новое измерение в жизни женщины. Благодаря этому опыту женщина становится матерью, поэтому, если она теряет своего ребенка, именно мать, а не только женщина, погибает. В этом смысле материнство — экзистенциальный факт жизни, а не просто социологическое описание. Даже с точки зрения социологии показателен факт, что по-английски жену покойного называют вдовой, а для матери, которая потеряла своего ребенка, слова нет. Как физиологически, так и психологически верно, что ребенок является частью своей матери не так, как он является частью своего отца. Это не отрицает горе отцов по своим детям, не в последнюю очередь в культурах, где сильна связь между отцом и сыном, но демонстрирует очевидную разницу, обусловленную фактом беременности.

Надежды, чаяния, стремления и страхи, которые родители могут испытывать к своим детям, являются частью личности каждого родителя, так же как отношения между родителями частично состоят из общих ожиданий. Когда они сокрушены смертью, глупо как с философской, так и с теологической точки зрения говорить об утрате в терминах, более подходящих для физического заболевания. В определенной степени этот факт о матерях и детях может также переноситься на другие интимные отношения, когда люди становятся «частью друг друга». Антропологи изучали эти явления с точки зрения социальных связей и сетей, которые меняются в результате смерти^[217].

Таким образом, до некоторой степени человеческая идентичность включает в себя идентичность других, и мы вскоре обратимся к этому в терминах личности. Мать есть мать, потому что у нее есть дети. Когда детей больше нет, ее личность радикально меняется. Это, вероятно, еще более важно в современной Британии, где женщины, как правило, имеют очень мало детей и каждый ребенок приобретает большое значение, часто задолго до рождения. Таким образом, хотя смерть может быть уничтожением чьей-то жизни, память об этом человеке все еще является частью жизни и идентичности живущих. В строго социальном плане это изменение особенно заметно в определенных категориях людей. Как мы уже говорили, жена становится вдовой, а муж — вдовцом после смерти партнера. Точно так же дети становятся сиротами после смерти родителей, но именование родителей, чьи дети умерли, не меняется. С помощью этого факта можно показать, что брак меняет социальный статус в Британии больше, чем рождение ребенка, но это, безусловно, не следует понимать психологически, как признак того, что быть матерью для женщины менее важно, чем быть женой. Значение этого факта растет с увеличением числа семей с одним родителем, где идентичность матери более важна, чем идентичность жены. Конечно, важно не игнорировать тот факт, что материнство — это экзистенциальный факт жизни, а не просто социологическое описание.