Читать книгу - "Ришелье - Франсуа Блюш"

Овдовев спустя десять месяцев после первого брака и отказавшись в 1629 году от женитьбы на Марии Гонзага, Гастон решает скрепить свою независимость, женившись тайно в Нанси на сестре герцога Лотарингии Маргарите де Водемон (3 января 1632 г.). Папа и кое-кто из католиков сочтут этот союз законным; что будут оспаривать король, кардинал, парламент и ассамблея духовенства. 5 апреля декларация Людовика XIII обвинит пособников Месье и королевы-матери в оскорблении Его Величества. Действительно, в это время Гастон Французский отправился в Лангедок на встречу с герцогом де Монморанси, имея в планах взбудоражить королевство и изгнать кардинала. Результаты не замедлили себя ждать. Вскоре Месье приходится расстаться со своими сторонниками. 29 сентября 1632 года он примиряется с братом, а 30 октября позволяет казнить Монморанси, свою «правую руку». Кое-где в королевстве начинают считать, что Месье бросает своих приверженцев или по крайней мере приносит им несчастье.

Однако потребуется два года, прежде чем Людовик XIII простит своего брата. Это событие будет отмечено королевским заявлением от 16 января 1634 года. Что не помешает Месье заключить 12 мая договор с Испанией (и не в последний раз). Но, несмотря на упорный «диалог глухих», Людовик XIII, столь суровый, когда он того желает, и столь же терпимый к своему младшему брату, подписывает в октябре того же самого 1634 года успокаивающую декларацию: Гастон Французский может вернуться во Францию, но не ко двору, а в свой домен в Блуа. 8 октября брат короля покидает Бельгию.

Возможно, он мог бы наслаждаться вновь обретенным миром (между 1635 и 1638 гг. Франсуа Мансар под его руководством перестраивает замок Блуа), но амьенские заговорщики в середине октября 1636 года подготовили — по их словам, с его благословения — убийство Его Высокопреосвященства. Они не убили своего врага только потому, что, как они сказали, Месье Орлеанский испытал запоздалое раскаяние. В 1638 году королева производит на свет дофина (5 сентября), а затем второго сына (Филиппа Французского, 21 сентября 1640 г.). Заговоры утрачивают свой предлог — династическую необходимость. Месье пора бы это понять, но ничего не меняется. Ему не хватает ума или авторитета; во всяком случае, он не способен удержать своих сторонников. Как бы случайно он принимает участие в попытке захвата власти графом де Суассоном в 1641 году — на самом деле метившего в кардинала. Смерть графа, следующая за капитуляцией его союзника герцога Бульонского, не приносит ему ничего хорошего.

Но самая странная (и наименее простительная) «гастонада» — это его главная, решающая, бесполезная, абсурдная и бесчестная роль в заговоре Сен-Мара в 1642 году. В который уже раз Гастон Французский предает своих союзников, в который раз он открывает все их тайны, в который раз позволяет их казнить без видимого сожаления. И напрасно его сравнивают с королями династии Валуа: Валуа были более рыцарственными и, следовательно, более гуманными и христианскими, чем Месье Орлеанский, сегодня практически реабилитированный. Был даже придуман якобы оправдывающий его поступки некий «долг бунтаря», подлинность и ясность которого остаются весьма сомнительными. Была даже подготовлена доктрина, программа, либеральная для XX века, но не для XVII, и, увы, анахроничная. Быстро позабылось, что Гармодий и Аристогитон, Жак Клеман, Равальяк и Дамьен^[73] были или будут названы либералами; позабылось, что Фенелон и Сен-Симон, желчные критики Людовика XIV, были еще более авторитарны, чем объект их критики. Чем больше изображают Гастона Французского добрым, любезным, тонким, воспитанным и либеральным человеком, тем больше его лишают смягчающих вину обстоятельств, которые могли бы извинить многие его преступления, опрометчивые шаги и предательства. За триста лет, увы, не нашлось ни одного слова, способного изменить портрет Месье, нарисованный де Рецем:

«Месье герцог Орлеанский имел, за исключением храбрости, все, что необходимо честному человеку; но поскольку он не имел ничего из того, что могло отличить в нем великого человека, он не находил в себе самом ничего, что могло извинить, или возместить, или хотя бы поддержать его слабость. Поскольку она царила в его сердце благодаря страху, а в его уме благодаря нерешительности, она запятнала всю его жизнь».