Читать книгу - "День гнева - Артуро Перес-Реверте"

— Ваше слово, Марбо.

Старый полковник Домениль, которому поручено командовать атакой, подъезжает к капитану, ставит бок о бок с его конем своего — великолепного серого в яблоках жеребца. Домениль облачен в нарядный мундир гвардейских конных егерей — зеленый доломан, красный ментик, с щегольской небрежностью наброшенный на одно плечо; из-под медвежьего меха кивера глядят живые глаза, усы торчат до самого чешуйчатого ремня, идущего вдоль щек и туго охватывающего подбородок. «Воевать с ошалевшими мальчишками и полоумными старухами, — презрительно сказал он недавно, — недостойно солдата». Но приказ есть приказ. Марбо почтительно рекомендует следовать по широкой и просторной улице Алькала.

— И внимательней с переулками по левой стороне, господин полковник. Там могут быть засады.

Домениль тем не менее склоняется к мысли направить авангард более коротким путем — по Сан-Херонимо. А основные силы пусть идут по Алькала, таким образом будут расчищены оба проспекта.

— Пусть только попробуют нос высунуть… А вы — с нами или должны вернуться к маршалу?

— Предпочитаю остаться с вами. На Пуэрта-дель-Соль такое творится… Я видел, в каком виде добрался сюда последний курьер, и слышал, что он рассказывал. Мне с четырьмя драгунами просто не прорваться…

— Ну и ладно. Держитесь поближе ко мне. Мустафа!

Звероподобного вида командир египетских наемников — тот самый, что под Аустерлицем едва не взял в плен русского великого князя Константина — выезжает вперед, самодовольно расправляя пышные усищи. Он огромен и силен и очень колоритно смотрится в чалме, архалуке и алых шароварах, с поблескивающей на боку кривой саблей и заткнутым за пояс кинжалом.

— Ты со своими мамелюками пойдешь первым. Пощады не давать.

Смуглое лицо озаряется улыбкой свирепой радости.

— Иль-Алла Бисмалла, — отвечает он и, повернув коня, возвращается к своему живописному воинству.

Полковник Дюмениль кивает трубачу, и, когда раздается сигнал к атаке, тотчас потонувший в многоголосом реве «Да здравствует император!», первые шеренги шагом берут с места.

* * *

За двадцать минут до того, как гвардейская кавалерия выступила с Буэн-Ретиро, мичман Мануэль Эскивель с неизъяснимым облегчением видит, как в здание почтамта на Пуэрта-дель-Соль входит смена.

— Патроны принесли?

Грубоватое лицо начальника караула, немолодого лейтенанта, выражает явное беспокойство. Он качает головой:

— Нам и самим-то не выдали ни одного заряда.

Услышав такое, Эскивель не хватается за голову, не заламывает руки. Другого ответа он и не ждал. Стало быть, обратный путь в казарму через весь взбесившийся город придется проделать безоружными. «Будьте вы трижды прокляты, — думает он. — Вы все — и начальники, и французы, и ополоумевшая чернь, и те потаскухи, что вас на свет произвели».

— Какие будут последние указания?

— Все те же. Запереться и носа не высовывать.

— Ах вот как? Разумно, особенно если вспомнить, что творится снаружи.

Лейтенант безрадостно машет рукой:

— Мое дело маленькое. Да и твое тоже. Приказано — исполняй.

— Что приказано-то? Что приказано?! Ничего нам не приказано!

Лейтенант, не отвечая, смотрит так, словно просит поскорее оставить его в покое. Эскивель с беспокойством оглядывает свой взвод — двадцать морских гренадер выстроились в патио, взяв к ноге бесполезные ружья. В довершение ко всему прочему, из-за сине-красных мундиров, перекрещенных белыми ремнями амуниции, и меховых шапок эту отборную часть издали ничего не стоит спутать с императорской гвардейской пехотой.

— Ну а что французы?

Лейтенанту, похоже, очень хочется сплюнуть, однако он сдерживается. И лишь с полнейшим безразличием пожимает плечами:

— Готовятся выступить к центру города. Или вид делают.

— Но ведь это же выйдет настоящая бойня. Ты же видел, как люди настроены? Просто пышут злобой…

— Меня не касается. Пусть об этом у французов голова болит. А? Ты не находишь?

Вполне очевидно, что новоприбывшему этот разговор неприятен. И он не собирается осложнять себе жизнь. Бросает налево и направо нетерпеливые взгляды, явно мечтая, чтобы Эскивель поскорее убрался отсюда сам и увел своих людей, а он запер бы за ним двери.

— Я бы на твоем месте здесь не засиживался.

Эскивель кивает так, словно ему прозвучало божественное откровение.

— Раздумывать тут особенно нечего, — завершает лейтенант. — Счастливого пути.

— Счастливо оставаться.

Мичман, бодрясь и стараясь не думать о том, что впереди, подходит к шеренге гренадер, взирающих на него с надеждой и с тревогой. От почтамта до казарм морской пехоты на Пасео-дель-Прадо — путь неблизкий, и лучше бы, конечно, оставаться здесь с остальной ротой — особенно если последует наконец приказ выйти на улицу поддержать народ или, наоборот, разогнать его, — но раз уж нельзя, то делать нечего: надо этот путь проделать, преодолев препятствия в виде дальнего расстояния, взбудораженной толпы и французов. Самых больших неприятностей следует ждать именно от них, ибо из Буэн-Ретиро они двинутся как раз навстречу идущему той же дорогой взводу. И даже думать не хочется, что будет, если встреча эта произойдет.

— Примкнуть штыки!

«По крайней мере, — проносится у него в голове, — если вдруг чего, все же не с пустыми руками пойдем, как кур, не передушат».

— Приготовиться к выходу. Не останавливаться. Что бы там ни творилось, что бы ни увидели, слушать только мою команду. Готовы?

Сержант — выдубленное походами и годами лицо покрыто шрамами, оставшимися на память о Трафальгаре, — смотрит на мичмана так, словно хочет спросить: «Сам-то знаешь, что делаешь?» Эскивель, чтобы ободрить взвод, растягивает губы в улыбку:

— На руку! Шагом марш!

И, мысленно осенив себя крестным знамением, во главе смены выходит на улицу, до отказа заполненную необозримым морем людей. Узнав мундиры морских гренадер, толпа почтительно расступается, давая проход. Эскивель видит: это простонародье, много женщин из южных, бедных кварталов, балконы и окна заполнены зрителями, как на праздник. Одни улыбаются, выкрикивают приветствия, рукоплещут испанской армии. Другие, настроенные не столь дружелюбно, требуют, чтобы солдаты присоединились к ним или хоть ружья отдали. Эскивель невозмутимо, ни на кого не обращая внимания, ведет взвод дальше. Со стороны Санта-Аны слышатся несколько одиночных выстрелов. Мичман, стараясь ни с кем не встречаться глазами, левой рукой придерживая на бедре саблю, уставившись в устье улицы Сан-Херонимо, идет дальше и только молится про себя, чтоб Господь позволил вовремя и без приключений добраться до Пасео-дель-Прадо.

— Держать строй! Глаза прямо!

Взвод, не ускоряя шаг, доходит до Буэн-Сусесо, движется вниз по спуску Сан-Херонимо, и мичман замечает в этот миг, что толпа редеет, рассеивается, а люди по трое-четверо жмутся в воротах и на углах с палками, ножами, допотопными мушкетами. Трижды — пока проходили мимо переулков, выводящих на улицы Антона Мартина и Аточа, — звучали выстрелы, но кто стрелял — испанцы ли, французы — неясно, тем паче что свистнувшие над головой пули никого не задели, хоть и спокойствия не добавили. Когда его взвод, продолжая четко печатать шаг по мостовой, выходит туда, где Сан-Херонимо сливается с Прадо, Эскивель вдруг видит: не далее чем в нескольких сотнях шагов от них, медленно разворачиваясь и заполняя всю ширь пространства от самого Буэн-Ретиро, им навстречу по склону холма сползает плотная сверкающая масса кавалерии.