Читать книгу - "Оренбургский владыка - Валерий Поволяев"

Не все поняли эту команду. В дивизионе находилось много новичков, прибывших с недавним пополнением, и если старички, услышав дутовский крик, молча, как снопы, повалились на землю, то эти с открытыми ртами продолжали как ни в чем не бывало двигаться к Паничам, лишь головы, будто куры, втянули в себя.

— Ложись! — вновь закричал Дутов, распластался посреди жесткой стерни, притиснулся головой к тяжелому пористому валуну, глубоко вросшему в землю, но в следующее мгновение вскочил, догнал одного из новичков, повалил его на землю, потом ухватил за плечо другого, также швырнул ниц, прокричал бешено: — Ложись!

Через несколько мгновений он догнал еще одного новичка, вырвал у него винтовку, бросил на землю, уложил рядом ее непутевого владельца, замычал горестно от того, что не успевал спасти всех своих — иной задачи у командира в такой ситуации быть не могло.

— Ло-о-жись!

Над людьми просвистело что-то тяжелое, дымящееся — будто с неба съехал железнодорожный вагон, набитый раскаленным железом — жестяная стерня покорно сломалась, легла, вдавливаясь в землю. Дутов увидел отвал, оставленный неряшливым плугом, прыгнул в него, но долететь не успел, земля перед ним вспучилась грузно, выворачиваясь наизнанку. В лицо войсковому старшине ударило пламя, ноздри забила вонь, он растянулся на стерне и потерял сознание.

Пришел Дутов в себя лишь через несколько суток, с трудом разлепив веки, подивился их тяжести, слоновьей неподвижности, тому, что воздух перед ним подрагивает неровно, а потолок съехал в сторону. Дутов шевельнулся неловко и тут же застонал от чудовищной боли, сдавившей ему голову: он был не только контужен, но и ранен осколком. Рассматривать потолок ему пришлось недолго — тот окончательно сместился в сторону, и перед Дутовым потух свет. Все предметы погрузились в рябую нездоровую темноту, и он вообще перестал видеть.

Как потом определили врачи, войсковой старшина перестал не только видеть, но и слышать — от разрыва случайного немецкого «чемодана» он получил трещину черепа. Тем не менее Дутов быстро поднялся на ноги — молодой крепкий организм взял свое, и в середине октября войсковой старшина уже передвигался по госпиталю с тросточкой — опираясь на нее, ощупывая пространство.

Именно в те дни, шестнадцатого октября шестнадцатого года из царской Ставки, расположенной в Могилеве, пришел Высочайший приказ: войскового старшину Дутова назначить на должность командира Первого Оренбургского Императорского Высочества Наследника Цесаревича полка. Дутов был доволен: свершилось! Полк считался самым популярным, самым авторитетным во всем Оренбургском войске, портреты командиров в станицах висели едва ли не в каждой горнице, вместе с лубочными картинками…

Однако выехал он в полк не сразу — был слаб, земля колыхалась, а перед глазами плавал одуряющий розовый туман. Ноги иногда вообще отказывали войсковому старшине, не слушались его, и Дутов крутил головой огорченно, пытаясь справиться с собою, стирая со лба пот куском старой, застиранной до дыр простыни.

В одном госпитале с ним, только в палате для рядового состава, лежал Еремеев, тоже пострадавший от того злополучного «чемодана». Он похудел, его остригли наголо, и был виден затылок с костлявыми мальчишескими впадинами, в усах появилась седина, глаза сделались тусклыми, — тугая горячая волна взрыва проволокла его метров пятьдесят по полю, чуть душу наружу не вытащила. Хорошо, Еремеев сознание потерял, в отключке ту боль и перемог, иначе вряд ли ему удалось бы уцелеть.

В госпитале верный Еремеев помогал войсковому старшине обихаживать себя — он-то и выпросил в каптерке старую простынь, постирал ее, а потом наполосовал несколько больших, размером не менее мешка, платков.

Сегодня утром он появился в палате у Дутова с тарелкой, накрытой полотенцем. Войсковой старшина лежал с закрытыми глазами, постанывал тихо. Ночью ему показалось, что у него останавливается сердце, пришлось звать врача. Тот примчался встревоженный, и вовремя это сделал: сердце у Дутова действительно сдавало. Три укола, сделанные с перерывом в полчаса, все поставили на свое место — сердце заработало нормально, измотанный Дутов устало закрыл глаза. Очнулся он от того, что его за одеяло тряс Еремей.

— Ваше высокоблагородь! А, ваше высокоблагородие!

Дутов протестующе завозил головой по подушке: очень не хотелось ему, вконец измятому болью, оглохшему, выплывать из спасительного, такого облегчающего сна: только во сне утихала боль контузии, только во сне переставала плавиться объятая жаром голова.

— Ваше высокоблагородь!

Дутов застонал, облизал сухие воспаленные губы. Открыл глаза:

— Ну, чего тебе?

— Вот, — Еремей протянул ему тарелку, накрытую полотенцем, засиял глазами, будто выступал на арене цирка, и ловко, как удачливый фокусник, сдернул с тарелки полотенце.

Под полотенцем аппетитной горкой высились фиолетовые, покрытые сизым густым туманом плоды.

— Что это?

— Румыны угостили. Свежие сливы.

— Свежие сливы? — Дутов мучительно наморщил лоб. — Уже зима на носу, какие могут быть в эту пору сливы?

— Румыны умеют сохранять их до самой весны свежими — до мая месяца. Сливы бывают такие, будто только что с ветки сорваны. Сладкие, от сахара даже лопаются. Съешьте, ваше высокоблагородие. Вам легче станет.

Войсковой старшина поморщился, двинул головой по подушке в одну сторону, потом в другую, задышал хрипло.

— Больно, ваше высокоблагородие? — шепотом спросил Еремей.

— Больно.

— Это пройдет… пройдет, — Еремей зачастил словами, завздыхал шумно, сочувствующе. — Обязательно пройдет. Ешьте сливы, и все пройдет.

Дутов не сдержался и, несмотря на боль, растянул губы в тяжелой улыбке — чем-то Еремей напомнил ему старого училищного дядьку Пана, не хватало только крохотных очочков-капелюшек, которые тот натягивал на крупный облезлый нос, — а так и тон тот же, и поза, и голос.

Вслепую Дутов нащупал на тарелке сливу, помял ее пальцами и отправил в рот. Нехотя разжевал.

— Ешьте, ешьте, ваше высокоблагородие, — произнес Еремей одобрительно, — сливы очень помогают выздоравливающим людям. Я вас поздравляю, ваше высокородь, — Еремеев запоздало вскинулся, приложил руку к виску.

— Кто же прикладывает руку к пустой голове? — укоризненно произнес Дутов. — На голове должна быть фуражка. С чем хоть поздравляешь-то?

— С новым назначением. С командиром полка, ваше высокоблагородие!

— Эка невидаль, — стараясь, чтобы голос его звучал равнодушно, произнес Дутов, но голос все равно дрогнул обрадованно, выдал Дутова. — Нашел, с чем поздравлять.

— А что? Лучше вас командира полка и придумать трудно. У вас и авторитет, и популярность — все для этого есть. И солдаты за вами пойдут.

— Поживем — увидим, — неопределенно отозвался Дутов.

Хоть и мягкая зима обычно в Румынии, а в этот раз в природе что-то не сработало, какую-то гайку на небесах не довернули, оставили щели. С севера в эти щели и подуло лютым полярным холодом, мягкий нежный снег, лежавший на виноградных посадках, отвердел. Солдаты катались с сугробов, будто с ледяных горок — наст выдерживал вес человеческого тела. А вот лошади проваливались, до костей разрезая себе ноги, сшибая копыта, вспарывали животы, ржали печально — наружу выпрастывались их теплые дымные внутренности.