Читать книгу - "Национальный предрассудок - Коллектив авторов"

сэр! Наконец-то до них дошло, в чем тут соль!»

Кто более в этом случае ошибался, зрители или автор, сказать не берусь. Ясно лишь, что читатель или зритель, оценивая книгу или пьесу, нередко допускает чрезвычайно грубые ошибки, одну из которых некогда совершил ныне покойный высокочтимый книготорговец Бернард Линтот[77]. Сей ученый муж, прочитав трагедию «Федра и Ипполит»[78], сокрушался, что в ней недостает юмора; будь в трагедии побольше смешного, заметил он, она бы только выиграла.

В самом деле, нет ничего более неопределенного, чем наше представление о юморе. Самое распространенное мнение сводится к тому, что все, что способно развлечь и рассмешить, и есть юмор. При этом чем легче человека рассмешить, тем шире он это понятие трактует. Веселого малого, «весельчака», как его часто называют (а по мне, нет таких скучнее), друзья и знакомые не преминут наделить отменным чувством юмора. Эти джентльмены отличаются веселым нравом, проницательной ухмылкой и насмешливым тоном. Что же до их историй, то они, как правило, не более смешны, чем они сами, затянуты и заканчиваются однотипными шутками.

Не стану распространяться здесь о так называемых практических шутках, которые принято считать вульгарными. И то сказать, что может быть смешнее, чем когда тебя таскают за нос, бьют сзади исподтишка, вынимают из-под тебя стул, срывают парик и все прочее в том же роде.

Но ведь есть и другой тип юмора, о котором, сколько помню, не говорят. Это – мрачный юмор, который, быть может, имел в виду уже упоминавшийся высокообразованный книготорговец и который, хоть и способен у кого-то вызвать смех, обыкновенно кончается слезами.

Если практический юмор, о котором только что шла речь, основывается на мелких пакостях в отношении других, то юмор мрачный сопряжен с величайшим злом – с разорением, крахом, мучением людей.

История знает немало примеров подобного юмора. Не было, должно быть, ни одного тирана или завоевателя, который, пусть сам по себе человек и скучный, не наделен был таким юмором сверх меры. Таков был, например, Александр Македонский, свидетельством чему может служить его азиатский поход. Сожжение Персеполиса является демонстрацией самого утонченного и мрачного юмора.

Чем было правление Калигулы и Клавдия, Нерона и Домициана, Коммода, Каракаллы, Гелиогабала и всех прочих царственных римских кровопийц, как не величайшими трагическими фарсами, в которых одну половину человечества с отменным чувством юмора подвергали смерти и пыткам к вящему удовольствию другой.

Из всех свидетельств такого рода более всего позабавила меня история о Фалариде и Перилле. Желая угодить Фалариду, величайшему тирану и соответственно любителю мрачного юмора, Перилл сообщил, что придумал развлечение, которое доставит ему немалое удовольствие. Перилл изготовил медного быка, внутрь которого помещался человек, после чего бык ставился на огонь, пока не раскалялся докрасна, отчего сидевший внутри испытывал невыносимые муки и издавал крик, имитирующий (как принято теперь говорить) рев быка.

Фалариду идея очень понравилась. Однако как человек, отличавшийся превосходным чувством юмора, он несколько видоизменил придуманную шутку, отправив в чрево быка самого Перилла, который и был заживо зажарен в медном быке собственного изготовления.

Отсюда, скорее всего, и пошло понятие «жареная шутка». Ныне «зажарить заживо» означает оклеветать того, одно имя которого вызывает трепет, или же выставить на всеобщее посмешище, облить презрением того, кто еще совсем недавно пользовался всеобщим почетом и уважением.

В заключение замечу, что, как давным-давно говорил Цицерон, нет на свете нелепости, которую кто-то из софистов не счел бы «истинной философией». Точно так же, как нет на свете вздора, который бы – при условии, что он сопровождается грубой бранью и оскорблениями, – не сошел бы, по мнению многих, за ИСТИННЫЙ ЮМОР.

Диалог в духе Платона в Танбридж-Уэллсе[79] между философом и светской дамой

Quo teneam vultus mutantem Protea no do[80].

Гораций

Вторник, 14 апреля 1752, № 30

Она. Ах, дорогой мистер Мудр, у меня для вас поразительная новость. Как вы думаете, какая?

Он. Ума не приложу.

Она. Никогда не догадаетесь. Мистер Блуд не дает проходу мисс Стриж.

Он. Коли он не дает ей проходу, то, глядишь, и поймает. А там и съест. А мне-то что за дело?

Она. Какой же вы нелюбопытный! Ведь мисс Стриж – девушка из простой семьи. А джентльмену следует брать в жены девушку благородную.

Он. Раз из простой семьи – стало быть, не благородная?

Она. Нет, конечно не благородная. Так говорят и леди Нагл, и миссис Блаж.

Он. Откуда им знать, что такое женщина благородного происхождения? Впрочем, они, должно быть, слышали, что говорят об этом другие.

Она. Право, какой вы все же странный! В таком случае скажу вам всю правду. Я точно знаю, что она не принадлежит к женщинам благородного происхождения, ибо ее отец…

Он. Отец, мисс?! При чем здесь отец? Мы ведь с вами говорим о юной даме приятной наружности и хороших манер. То, что она принадлежит к прекрасному полу, оспаривать вы не станете. Так вот, мисс, в моем представлении, если ее внешность и манеры таковы, какими я их описал, то мисс Стриж, более чем вероятно, – дама благородного происхождения. Что же касается леди Нагл и миссис Блаж, то обе они фурии; их скудоумие под стать их внешности.

Она. Боже мой, сэр, вы заговорили со мной совсем другим тоном! Но я все равно не поверю ни одному вашему слову.

Он. Я знаю, что говорю. Мода всегда берет верх над разумом.

Она. Раз вы такой мудрый, вам наверняка есть что сказать о моде.

Он. Мода – это кредо глупцов и уловка для людей умных.

Она. Что бы там ни говорили, мистер Умник, я все равно буду в нее верить.

Он. И следовать ей?

Она. Неизменно.

Он. Но ведь мода изменчива. Она меняется постоянно.

Она. Что верно, то верно.

Он. А вместе с ней меняетесь и вы. Оттого-то вас и будут всегда называть переменчивой, непостоянной, суетной… Уж не обессудьте.

Она. Спасибо на добром слове.

Он. Но ведь это чистая правда. Простите, могу я задать вам один вопрос?

Она. Какой еще вопрос?

Он. Вы считать умеете?

Она. Умею.

Он. А играть на спинете?

Она. Конечно.

Он. Когда вас учили считать, вам говорили, что два плюс два четыре, а трижды три девять. Уверен, вы бы сочли чудовищным обманом, попытайся кто-нибудь доказать вам, что два плюс два равняется двадцати, не правда ли?

Она. Не пойму, к чему вы клоните.

Он. Немного терпения, мисс; то, что я сейчас говорю, вам очень пригодится. Так вот, когда вы учились играть на спинете, оказалось, что без определенных правил овладеть этим инструментом невозможно, верно?

Она. Безусловно. Меня учили ударять по нужной клавише, а не по какой