Читать книгу - "История христианской церкви. Том 3. Никейское и посленикейское христианство. 311 - 590 года по Рождество Христово - Филипп Шафф"

Этот третий период необычно богат великими учителями церкви, которые успешно сочетали богословские способности с практическим благочестием и, развивая наиболее важные учения и выступая против крупных заблуждений, вывали благодарность потомства. Они монополизировали всю ученость и красноречие приходящей в упадок Римской империи и подчинили их делу христианства на благо будущих поколений. Их справедливо называют отцами церкви. Они принадлежат христианскому миру без разделения на деноминации и до сих пор, особенно Афанасий и Златоуст среди греческих отцов церкви и Августин и Иероним среди латинских, своими произведениями и своим примером оказывают огромное влияние — хотя и в разной степени, в зависимости от взглядов разных церквей на важность Библии и на ценность церковной традиции.

Мы начнем рассказ о наиболее значительных никейских и посленикейских богословах с Евсевия Кесарийского, «отца церковной истории», христианского Геродота.

Он родился около 260 или 270 г., вероятно, в Палестине, и получал образование в Антиохии, а потом — в Кесарии Палестинской, под влиянием трудов Оригена. Он был близким другом ученого пресвитера Памфилия^[1895], который собрал большую библейскую и патриотическую библиотеку и руководил процветающей богословской школой, основанной им в Кесарии, до 309 г., когда он погиб как мученик во время гонений при Диоклетиане^[1896]. Евсевий длительное время преподавал в этой школе; после смерти своего учителя и друга он совершил путешествие в Тир и Египет и был свидетелем жестокостей во время последнего великого гонения на христиан. Он был в темнице как исповедник, но вскоре был освобожден.

Двадцать лет спустя, когда Евсевий, председательствовавший на соборе в Тире (335 или 336), выступил против Афанасия, епископ Потамон из Гераклеи, по рассказу Епифания, воскликнул ему в лицо: «Как можешь ты, Евсевий, быть судьей невинного Афанасия? Кто может потерпеть такое? И зачем? Да разве ты нe сидел со мной в темнице во времена тиранов? Они выкололи мне глаз за исповедь истины, а ты вышел оттуда невредимым; ты не пострадал за свою исповедь; здесь ты присутствуешь без шрамов. Как ты избежал темницы? Может быть, потому, что обещал совершить незаконное [принести жертву идолам]? Или, может быть, ты и сделал это?» Но этот намек на трусость и неверность Христу, вероятно, объяснялся завистью и предвзятостью говорящего, его возбуждением в тот момент. Если бы на Евсевий было такое пятно, древняя церковь вряд ли доверила бы ему епископский посох^[1897].

Около 315 г. или раньше Евсевий был избран епископом Кесарии^[1898], где трудился до своей смерти в 340 г. От патриархата Антиохии, который ему хотели поручить после смещения Евстафия в 331 г., он, в благородном самоотречении, отказался, так как предпочитал более спокойные занятия литературным творчеством.

Против своей воли он был вовлечен в арианские споры и сыграл важную роль в Никейском соборе, где занимал почетное место по правую руку председательствовавшего императора. В тот трудный момент он занял среднюю позицию и попытался объединить противоборствующие группировки. С одной стороны, это вызвало к нему особую благосклонность императора Константина, а с другой, сторонники никейской ортодоксии стали подозревать его в тайной склонности к арианской ереси^[1899]. Несомненно то, что до Никейского собора Евсевий симпатизировал Арию, а на соборе предлагал ортодоксальный, но неопределенно–компромиссный символ веры; несомненно, что после собора он не был другом Афанасия и других защитников ортодоксии и что на синоде в Тире, который сместил Афанасия в 335 г., он занял ведущую роль и, согласно Епифанию, председательствовал. С этими фактами согласуется его молчание по поводу разгоревшегося в 318 г. арианского спора в его «Истории церкви», которая доходит до 324 г. и, вероятно, не была еще завершена до 326 г., когда рассказ о Никейском соборе казался бы наиболее уместным ее завершением. Он предпочел завершить свою историю рассказом о победе Константина над Лицинием, а не символом веры, о котором спорили богословские группировки и в котором участвовал он сам. А с другой стороны, не подлежит сомнению и то, что он: подписал Никейский символ веры (хотя неохотно и склоняясь к собственному пониманию homoousiori), публично рекомендовал его пастве своего диоцеза и никогда формально не отвергал его.

Единственное удовлетворительное решение этого кажущегося противоречия в том, что Евсевий был в нерешительности и склонялся к доктринальной терпимости, к которой часто склонны историки, знакомые с великим множеством мнений разных веков и стран. В том, что касается важного вопроса homoousion, он так и не пришел к твердому и окончательному убеждению. Он колебался между более древним оригеновским субординационизмом и никейской ортодоксией. Он заявлял ясно и решительно, вместе с Оригеном, о вечности Сына и в этом выступал против арианства, в котором Христос делался творением, существующим во времени; но он не склонен был принять homoousion, потому что это учение казалось ему выходящим за пределы Писания, так что он не использовал этот термин ни в своей книге против Маркелла, ни в речах против Савеллия. Религиозное чувство вынуждало его признать полную Божественность Христа, тогда как боязнь впасть в савеллианство сдерживала его. Он избегал строго ортодоксальных формул и склонялся к менее определенным терминам былых времен. Ему, по сути, не хватало богословской остроты. Фактически, он был не спорщиком, но человеком умеренным и мирным. Он стоял на грани между доникейским и никейским богословием. В его учении есть оттенки и того, и другого и отражен первый период арианского спора, когда эта проблема не была решена в церкви^[1900].