Читать книгу - "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын"

Александр Невский подавлял восстания против татар, путешествовал в ханскую ставку. Что же? Нужно оправдывать также Petain в Montoire?^[1548] Французские суды, приговаривавшие патриотов? Лаваля и Дарлана? Если бы немцы удержались, какой-нибудь из преемников Petain сыграл бы роль Димитрия Донского, а историки хвалили бы Petain за мудрость.

Я хорошо помню роман Кельсиева из времен татарского ига^[1549]. Центр романа — борьба между тверскими князьями, патриотами и противниками татар, и московскими князьями-оппортунистами. Кельсиев дает преимущество последним, а его самого подобный оппортунизм привел к ренегатству и примирению с самодержавием отнюдь не случайно. Нет, мне эти переделки истории совершенно не нравятся, и веет от них старым квасным патриотизмом, который уже однажды привел нас к краху и может снова привести в тупик^[1550].

* * *

24 апреля 1951 г.

Забыл упомянуть, что Тоня получила ответ от лозаннского патрона Веры Михайловны [Данчаковой]. Она умерла 22 сентября 1950 года от рака спинного мозга (забыл научное название) после очень непродолжительного пребывания в постели. Для ее приемыша назначен был опекун, который заботится о нем и полагает, что из мальчика можно сделать толк, и как будто Вера Михайловна оставила достаточные средства для этой цели^[1551].

* * *

14 мая 1951 г.

Вчера мы немного ссорились с Тоней. Я обвиняю ее в стремлении все в СССР находить хорошим, а она — меня в стремлении все находить плохим. Ни то, ни другое неверно, но считаю, что я более прав, чем она. Какая бы ни была глупость, от которой сама же советская власть впоследствии откажется, Тоня ищет аргументы — и пренаивные — в ее защиту.

С таким интеллектуальным рабством мне приходилось часто встречаться. Я помню один разговор с Лепешинской в 1926 году. Она пришла ко мне в Главнауку около четырех часов вечера. Утром этого дня в утренних «Известиях» была заметка, официально дезавуированная в «Вечерней Москве». Я спросил у Лепешинской, видела ли она вечерние газеты. Сказала, что — нет, и тогда я подставил ей ловушку, спросив ее мнение об утренней заметке. Она, как и Тоня, сейчас же выступила (и даже агрессивно) на защиту утренней точки зрения. Я выслушал и затем показал ей вечернюю заметку. Редко видел такое глупое и оторопелое выражение лица, какое было у нее в тот момент^[1552].

* * *

16 мая 1951 г.

Получил извещение о смерти Elie Cartan — одного из крупнейших математиков Франции. Знакомство мое с ним до той войны было совершенно мимолетным. Оно возобновилось во время нашего пребывания во Франции осенью 1923 года. В 1924 году я встретился с ним в Канаде на Международном математическом конгрессе в Торонто. Там он, вместе с de La Vallée Poussin, проявил резко враждебное отношение к советской делегации в скандальном лишении нас права иметь своего представителя в бюро конгресса под предлогом того, что СССР не входит в Лигу Наций. Нам следовало бы сейчас же уехать, но большинством делегации (все против меня) решили остаться. На обратном пути через океан я ехал с ним, доро́гой мы много беседовали, и он несколько отмяк.

После 1928 года у нас на некоторое время установились сердечные отношения настолько, насколько Cartan — человек, как говорится, застегнутый на все пуговицы, — был способен, однако я сам, из-за самолюбия, не поддерживал этих отношений. Новый фазис наступил во время оккупации. Один из его сыновей, молодой и очень талантливый физик, профессор в Poitiers, был арестован вместе с другими молодыми учеными его возраста за принадлежность к одной из групп Сопротивления. Я не знаю, к какой именно группе он принадлежал^[1553], но немцы придавали этому делу очень серьезное значение. Вся группа была сослана в Бухенвальд и там обезглавлена, но об этой казни узнали только в 1945 году, а до тех пор все считали этих молодых патриотов живыми. Знали, что их увезли в Бухенвальд, но никто не имел представления о том, что такое немецкие лагеря, находящиеся в Германии.

В 1942 году я часто встречал Cartan в нашем квартале, куда он приходил каждый день за внуком к подъезду Collège Sévigné^[1554]. Он расспрашивал меня о режиме в Compiègne, экстраполируя, очевидно, условия жизни в Frontstalag 122 на все другие лагеря: операция, дававшая неправильные, но успокоительные результаты. Каждый раз я сообщал ему сведения, которые приходили к нам из разных источников, и старался придать им успокоительный характер. Он, как и многие, следя каждый день за новостями с фронта (конечно, с единственно существовавшего тогда советского фронта), преисполнился симпатии к нашему народу и армии и систематически левел. Он спрашивал у меня разъяснения относительно советского строя и стал находить, что строй, способный одерживать победы, заслуживает внимания и уважения.

Этот ход мыслей, конечно, может вызвать улыбку, но таким путем прошли тогда очень многие, и значительное число их закрепилось на этих позициях. Другие, как и Cartan, после освобождения Франции стали передвигаться обратно вправо, но еще в течение двух-трех лет после освобождения он подписывал без спора разные документы, ходатайства, воззвания, протесты. Как математика я ставлю его очень высоко; весьма любопытно, что самые крупные свои работы он выполнил в очень зрелом возрасте^[1555].

* * *

24 мая 1951 г.

Игорь Марш-Маршад — в Индокитае, в Океанографическом институте. Он уехал, не простившись ни с кем — ни в Сорбонне, ни в Museum, ни в частной жизни. Откуда берутся такие идиоты? И ты, и я сколько раз говорили с ним об этом^[1556].

* * *

25 мая 1951 г.

После завтрака поехал в Ivry, не очень удачно в смысле внутренней сосредоточенности, затем — к Каплану. Его не было: он все еще хворает. Купил для Тониных детей очень хорошо изданную, но скверно составленную книгу «Рассказы о русском первенстве»^[1557]. Иллюстрации и портреты хороши и обильны, но текст узок, односторонен и недобросовестен. Названы многие третьестепенные имена и нет очень многих крупных ученых и научных деятелей.