Читать книгу - "Русская литературная усадьба - Владимир Новиков"

Князь Андрей Иванович Вяземский был одним из последних титулованных меценатов, какими богат XVIII век. Не написавший ни строчки, он тем не менее занимает свое место в истории русской литературы, во-первых, как наставник сына-поэта и, во-вторых (и в главных), как друг и покровитель Карамзина. Великий писатель и историк породнился с Вяземским, женившись в 1804 году на его дочери от первого брака Екатерине. После смерти князя в 1807 году Карамзин на несколько лет становится фактическим хозяином Остафьева.

«Остафьево достопамятно для моего сердца: мы там наслаждались всею приятностию жизни, не мало и грустили; там текли средние, едва ли не лучшие лета моего века, посвященные семейству, трудам и чувствам общего доброжелательства, в тишине страстей мятежных…»^[78] — такими прочувствованными словами почтил великий писатель место своего творческого уединения. Двенадцать лет «остафьевского затворничества» (с 1804 по 1816 год) он посвятил главному «труду жизни». День за днем он внимательно шлифовал каждую фразу, подчинив себя самому жесткому режиму.

Карамзин сам говорил, что, начав работу над «Историей государства Российского», он принял монашеский постриг. Весь строй жизни в Остафьеве был подчинен его главному труду. П. А. Вяземский так описывает день остафьевского затворника: «Карамзин вставал обыкновенно часу в 9 утра, тотчас после делал прогулку пешком или верхом во всякое время года и во всякую погоду. Прогулка продолжалась час. Возвратясь с прогулки, завтракал он с семейством, выкуривал трубку турецкого табаку и тотчас уходил в свой кабинет и садился за работу вплоть до самого обеда, т. е. до 3-х или 4-х часов… Во время работы отдохновения у него не было, и утро его исключительно принадлежало Истории и было ненарушимо и неприкосновенно. В эти часы ничто так не сердило его и не огорчало его, как посещение, от которого он не мог избавиться… В кабинете жена его сиживала за работой или за книгою, а дети играли, а иногда и шумели. Он, бывало, взглянет на них, улыбаясь, скажет слово и опять примется писать»^[79].

По семейному преданию, Карамзин любил гулять в старой березовой роще за усадебным парком; поэтому на протяжении всего XIX века ее так и называли — карамзинская роща. Кабинет историка находился на втором этаже, окном в парк. «Служенье муз не терпит суеты» — и современников и потомков поражала аскетическая обстановка, в которой творил Карамзин. Комната его долгое время оставалась в неприкосновенности. В описании профессора Московского университета, писателя и историка М. П. Погодина, посетившего Остафьево в 1845 году, убежище великого труженика выглядело следующим образом: голые штукатуреные стены, выкрашенные белой краской; у окна — большой сосновый стол, ничем не прикрытый, около него деревянный стул. На козлах с досками у противоположной стены были разложены в беспорядке рукописи, книги, тетради и просто бумаги. В комнате было мало мебели — ни шкафа, ни этажерки, ни пюпитра, ни кресла. Лишь в углу стояли как попало несколько ветхих стульев. Поистине ничего лишнего; удалена любая мелочь, которая могла бы отвлечь или рассеять мысль. Одним словом — благородная простота.

В начале 1816 года Карамзин выехал в Петербург. Поездка была вынужденной в связи с многочисленными хлопотами по поводу печатания первых восьми томов «Истории государства Российского». Поначалу Карамзин рассматривал свое пребывание в Петербурге как временное и мечтал о возвращении в Москву; но оно затянулось на десять лет до самой смерти историка. В Остафьеве больше он никогда не был. Полновластным хозяином усадьбы стал П. А. Вяземский, его воспитанник.

Молодой поэт принадлежит уже к следующему этапу новой российской словесности. Вяземский с первых же шагов зарекомендовал себя пылким карамзинистом, но его кумир с неудовольствием смотрел на «стихотворные шалости» своего питомца. Последний вспоминает: «С водворением Карамзина в наше семейство письменные наклонности мои долго не пользовались поощрением его… Карамзин боялся увидеть во мне плохого стихотворца. Он часто пугал меня этой участью. Берегись, говоривал он: нет ничего жалче и смешнее худого писачки и рифмоплета. Первые опыты мои таил я от него, как и другие проказы грешной юности моей. Уже позднее, а именно в 1816 году, примирился он с метроманиею моей. Александр Тургенев давал в Петербурге вечер в честь его… Хозяин вызвал меня прочесть кое-что из моих стихотворений. Выслушав их, Карамзин сказал мне: «Теперь уж не буду отклонять вас от стихотворства. Пишите с Богом…» С того дня признал я и себя сочинителем»^[80].

Что такое «Арзамас»? Каждый знакомый с историей русской литературы скажет, что это общество писателей-карамзинистов, объединившихся в противовес шишковской «Беседе любителей русского слова». Остафьево и городской дом Вяземского стали главными центрами московской части «Арзамаса» (а значит, всей русской поэзии). Началась следующая, самая блестящая глава его истории. С приходом новых людей изменился строй жизни усадьбы. Если раньше он вплоть до мелочей был подчинен тихому, сосредоточенному труду Карамзина, то теперь здесь царило поэтическое веселье. В Остафьеве происходили празднества, орошаемые шампанским и освященные чтением стихов, еще не успевших попасть в печать. Турниры поэтов чередовались с пирушками. Карамзин с ревнивой завистью старика к молодежи следил за рассеянной остафьевской жизнью. Действительно, расцветающий талант Вяземского, его искрометное остроумие как магнит притягивали в Остафьево все самое даровитое, что было тогда в России.

Особая страница истории Остафьева связана с именем Грибоедова. Что он бывал здесь, косвенно подтверждается двумя его письмами Вяземскому из Петербурга летом 1824 года. Знакомство поэтов состоялось в середине предыдущего, 1823 года, когда Грибоедов на длительное время приехал с Кавказа. Рукопись «Горя от ума» тогда была еще «в работе»; автор настойчиво отделывал свою комедию. Он не мог не прислушиваться к замечаниям такого умного и тонкого критика, как Вяземский. Последний не без гордости писал, что в «Горе от ума» «есть и моя капля, если не меда и желчи, то, по крайней мере, капля чернил, то есть: точка».

Можно сказать совершенно точно, когда в Остафьеве впервые было произнесено имя Пушкина. 19 сентября 1815 года Жуковский сообщает из Петербурга: «Я сделал приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным… Это надежда нашей словесности… Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет»^[81].

В период 1826–1830 годов Пушкин неоднократно посещал подмосковную своего друга. П. П. Вяземский — сын поэта — оставил интересные воспоминания о Пушкине. Он ярко рисует его приезд в Остафьево накануне нового, 1831 года: «Я живо помню, как он во время семейного вечернего чая расхаживал по комнате, не то плавая, не то как будто катаясь на коньках, и, потирая руки, декламировал, сильно напирая на: я — мещанин, я — мещанин, я — просто русский мещанин»^[82]. Радость Пушкина легко понять; он привез с собой богатейший рукописный багаж «болдинской осени». Бытует легенда о чтении им здесь в большом зале усадьбы «декабристской главы» «Евгения Онегина». Во всяком случае, Вяземскому она была известна. «Славная хроника», — лаконично отметил он в записной книжке.