Читать книгу - "Страсти по революции. Нравы в российской историографии в век информации - Борис Миронов"

Этот тезис, я уверен, будет интерпретирован моими оппонентами в качестве доказательства моей приверженности авторитаризму. Между тем, многие политологи считают: демократия — наименьшее зло, ибо идеальных способов управления государством не существует. Но всему свое время. Теперь многие сознают: вряд ли в феврале 1917 г. стоило торопиться со свержением монархии, а в октябре того же года — со строительством нового социалистического общества, способного всех удовлетворить и сделать счастливыми. На мой взгляд, самым убедительным доказательством этого является тот факт, что в начале 1990-х гг. свергнутый в 1917 г. строй пришлось реставрировать.

И.В. Михайлов полагает: «Миронов привлек громадный материал, который имеет к собственно социальной истории весьма отдаленное отношение», и объясняет это тем, что «все работы этого автора преследуют политические цели (курсив мой. — Б.М.)». По недоразумению, мягко говоря, а точнее по незнанию, И.В. Михайлов понимает социальную историю «как историю без политики». Приходится напомнить: социальная история в отличие от классической историографии изучает историю не в индивидуальном, а в социальном измерении, историю не отдельных событий, а массовых и явлений и процессов, где индивидуума не видно. Это могут быть социальные, политические, экономические, культурные явления и процессы. Как считал классик социальной истории Ф. Бродель, история в индивидуальном измерении, или событийная история, — наиболее человечная, но и самая поверхностная и обманчивая история, так как изучает краткие и быстрые моменты исторического процесса. Сам он изучал хлебные цены и зарплату, торговлю и транспорт, численность населения и демографические процессы, сельское хозяйство и промышленность, государственное управление и общественные отношения, войны и пиратство, географическую среду и климат, мореплавание и города, образ жизни и питание. У современных социальных историков предмет изучения столь же обширен, в чем можно убедиться, познакомившись с шеститомной «Энциклопедией социальной истории Европы». Чтобы развеять заблуждение И.В. Михайлова относительно политической ангажированности всех моих работ, рекомендую критику заглянуть на мой сайт, где приведен их список. Напоминаю также: в отличие от него, в партиях не состоял и не состою и наград не имею.

Заметки И.В. Михайлова наполнены передергиванием фактов, искажением моих мыслей и прямыми инсинуациями. Бывший преподаватель истории КПСС дал еще один ленинский урок. У меня нет места для подробного ответа. Ограничусь отдельными примерами.

Концепция обнищания пролетариата во второй половине 1950-х гг. действительно подверглась ревизии, но, вопреки утверждению И.В. Михайлова, по существу осталась прежней.

Критик обвиняет меня в экономическом детерминизме, объясняющем историческое развитие всецело действием экономических факторов. Между тем, через всю мою книгу красной нитью проходит идея: не экономика «виновата» в революции, а политика.

И.В. Михайлов утверждает: введение обязательного начального обучения, уравнение всех граждан в правах, снятие ограничений на передвижение до 1917 г. осуществлены не были. Это не соответствует фактам. 3(16) мая 1908 г. принят Закон о постепенном, в течение 10 лет, введении всеобщего обязательного начального образования, полному воплощению которого в жизнь помешала война. Уравнение всех граждан в правах произошло в 1906 г., после принятия новых Основных законов. Ограничения на передвижение для лиц, принадлежавших к привилегированным группам, правительство полностью отменило в 1894 г., а для крестьянства и мещанства — в 1906 г. Черта оседлости для большинства евреев (4% населения России), фактически перестала существовать в 1915 г. (правда, территория, входившая в черту оседлости, почти в 2 раза превосходила самую обширную европейскую страну).

И.В. Михайлов утверждает, будто я «воюю с какими-то библиографически неуловимыми концепциями революции»; российских «мальтузианцев», кроме С.А. Нефедова, нет, как и сторонников структурно-демографической теории революции; о Дж. Голдстоуне я не упоминаю. Как же на самом деле? Все исследователи, поддерживающие тезис о систематическом понижении уровня жизни крестьян после отмены крепостного права 1861 г. главным образом вследствие малоземелья, являются, по сути, мальтузианцами. Ибо этот тезис является, в сущности, парафразой мальтузианской концепции, объясняющей снижение уровня жизни чрезмерно быстрым ростом населения, опережающим увеличение средств существования. Концепцию разделяли И.И. Игнатович, А.А. Кауфман, П.И. Лященко, М.Н. Покровский, Н.Н. Рожков, А. Финн-Енотаевский и другие, включая, конечно, В.И. Ленина. Покровский и Рожков — мальтузианцы марксистско-ленинского толка. Немало мальтузианцев и среди современных российских и зарубежных исследователей.

О Дж. Голдстоуне не было необходимости что-нибудь говорить^[16]. Он основатель структурно-демографической теории, но российскими сюжетами не занимался. Зато он имеет сторонников в России. Например, В.П. Булдаков, говоря о влиянии омоложения населения на русские революции, разделяет один из принципиальных концептов этой теории. В России существует целая школа так называемых “клиодинамиков” — Л.Е. Гринин, А.В. Коротаев, А.С. Малков, С.Ю. Малков, К.К. Панкратов, Н.С. Розов, П.В. Турчин, Д.А. Халтурина, С.В. Цирель и другие — которая развивает идеи Дж. Голдстоуна, в том числе на русском материале, нередко внося в них коррективы. У некоторых творчество Дж. Голдстоуна вызывает критику. «Голдстоун строит какие-то абстрактные теории, даже не пытаясь вникнуть в реалии другого времени и других народов и нисколько не считаясь с ними. <…> К тому же он явно “мухлюет” с историческими примерами. <…> Колебание численности элиты рассматривается как самопроизвольный процесс, обусловленный изменениями динамики доходов/расходов. Абсолютно не учитывается чрезвычайно распространенный монархически-тоталитарный вариант, когда аппетиты элиты урезываются правителем, часто вместе с головами».

И.В. Михайлов утверждает: «Растущий разрыв между европеизированной культурой верхов и традиционной культурой низов — одно из слагаемых революции. Однако Миронов использует статистику с прямо противоположной целью». На самом деле я как раз доказываю: именно культурный раскол российского социума — предпосылка революции, и этот тезис обстоятельно обосновывался уже в моей «Социальной истории». Подобная оплошность оппонента хорошо характеризует степень его знакомства с критикуемым трудом, где даже в Предметном указателе имеется рубрика «Культурный раскол русского общества».

«От теории модернизации давно отказались все серьезные — и западные, и российские — историки из-за ее ограниченного европоцентризма», — безапелляционно заявляет плохо осведомленный И.В. Михайлов, повторяя, по сути, оценку, сделанную в совместной статье с В.П. Булдаковым в 1989 г. Теория модернизации — вовсе не устаревшая теория, она занимает одно из ключевых мест в объяснении российской истории, в том числе предпосылок революции 1917 г.«В настоящее время после некоторого спада интереса к этой теории (модернизации. — Б.М.) она вновь в центре дискуссий о развитии России в позднеимперский период», — пишет В.М. Шевырин — один из ведущих российских специалистов по зарубежной русистике. «Изучение проблем модернизации — перехода от традиционного общества к современному — стало одним из важных направлений в западноевропейском и особенно американском обществознании второй половины XX — начала XXI в. <…> В последние два десятилетия данная проблематика активно разрабатывается и российскими учеными», — подтверждает это наблюдение другой эксперт по зарубежной историографии С.В. Беспалов. Действительно, отечественная и зарубежная историография в последние 15 лет обогатилась интересными исследованиями в этой области.