Читать книгу - "Дорога в СССР. Как "западная" революция стала русской - Сергей Кара-Мурза"

Реально представление о буржуазии в массовом сознании было далеким от марксизма. М.М. Пришвин записал в дневнике (14 сентября 1917 г.): «Без всякого сомнения, это верно, что виновата в разрухе буржуазия, то есть комплекс “эгоистических побуждений”, но кого считать за буржуазию?.. Буржуазией называются в деревне неопределенные группы людей, действующие во имя корыстных побуждений».

Ясно, что эти критерии принадлежности к классу буржуазии не имели ничего общего с концепцией Маркса. Взятые у него слова в России были наполнены другими смыслами.

В примерно таком состоянии было представление о рабочем классе. На VIII съезде РКП(б) Ленин говорил, что слой рабочих, «которые составляли нашу силу, – этот слой в России неимоверно тонок». Много исследователей после этого пытались уточнить число рабочих. В результате считалось, что рабочих в фабрично-заводской промышленности с семьями было 7,2 млн человек, из них взрослых мужчин 1,8 млн. Но главное даже не в количестве. Рабочий класс России, не пройдя через горнило атомизации, не обрел мироощущения пролетариата – класса утративших корни индивидов, торгующих своей рабочей силой. В подавляющем большинстве они были рабочими в первом поколении и по типу мышления оставались крестьянами. В 1905 году половина рабочих-мужчин имела землю, и эти рабочие возвращались в деревню на время уборки урожая. Большая часть рабочих жила в бараках, а семьи их оставались в деревне. В городе они чувствовали себя «на заработках». Городской рабочий начала ХХ века говорил и одевался примерно так же, как и крестьянин, был близок к нему по образу жизни и по типу культуры. Даже и по сословному состоянию большинство рабочих было записано как крестьяне.

Сохранение общинной этики проявилось в форме мощной рабочей солидарности и способности к самоорганизации, которая не возникает из только классового сознания. Это определило необычное для Запада поведение рабочего класса в революционной борьбе и в его самоорганизации после революции, при создании новой государственности. Многие наблюдатели отмечали даже такое явление: рабочие в России начала ХХ века «законсервировали» крестьянское мышление и по образу мыслей были более крестьянами, чем те, кто остался в деревне.

В реальной политической практике революционеры обращались к народному, а не классовому, чувству – именно потому, что народное чувство ближе и понятнее людям. Так, Ленин писал в листовке «Первое мая» (1905 г.): «Товарищи рабочие! Мы не позволим больше так надругаться над русским народом. Мы встанем на защиту свободы, мы дадим отпор всем, кто хочет отвлечь народный гнев от нашего настоящего врага. Мы поднимем восстание с оружием в руках, чтобы свергнуть царское правительство и завоевать свободу всему народу… Пусть первое мая этого года будет для нас праздником народного восстания, – давайте готовиться к нему, ждать сигнала к решительному нападению на тирана… Пусть вооружится весь народ, пусть дадут ружье каждому рабочему, чтобы сам народ, а не кучка грабителей, решал свою судьбу» [69].

Н.А. Бердяев в книге «Истоки и смысл русского коммунизма» писал: «В мифе о пролетариате по-новому восстановился миф о русском народе. Произошло как бы отождествление русского народа с пролетариатом, русского мессианизма с пролетарским мессианизмом. Поднялась рабоче-крестьянская, советская Россия. В ней народ-крестьянство соединился с народом-пролетариатом вопреки всему тому, что говорил Маркс, который считал крестьянство мелкобуржуазным, реакционным классом» [6, с. 88–89].

Этот единый народ рабочих и крестьян и был гражданским обществом России, ядром всего общества, составленным из свободных граждан, имеющих сходные идеалы и интересы. Оно было отлично от западного гражданского общества тем, что представляло из себя республику трудящихся, в то время как ядро западного общества представляло собой республику собственников.

Ключевым понятием советской идеологии на первых этапах была диктатура пролетариата. Термин этот, введенный Марксом в 1852 году, не был разработан, в России он употреблялся как метафора, без придания ему затвержденного значения. Его эмоциональная окраска менялась в зависимости от обстановки. Сразу после Октября диктатура пролетариата (в союзе с крестьянством) понималась как власть абсолютного большинства, которая сможет поэтому обойтись без насилия – с таким основанием отпускались под честное слово юнкера и мятежные генералы. По мере обострения обстановки упор делался на слове диктатура, и метафора использовалась для оправдания насилия.

Главное, что в советской идеологии это понятие не имело классового смысла (независимо от риторики). К неклассовому пониманию «диктатуры пролетариата» крестьяне были подготовлены самой их культурой. Она воспринималась как диктатура тех, кому нечего терять, кроме цепей, – тех, кому не страшно постоять за правду. Пролетариат был новым воплощением народа, несущим избавление – общество без классов.

Антибуржуазность и органов рабочего самоуправления (фабзавкомов), и сельских советов была порождена не классовой ненавистью, а именно вытекающей из мироощущения общинного человека ненавистью к классовому разделению, категорией не социальной, а культурной. Фабзавкомы, забиравшие после Февраля рычаги управления в свои руки, предлагали владельцам фабрик стать «членами трудового коллектива», войти в «артель» – на правах умелого мастера с большей, чем у других, долей дохода (точно так же, как крестьяне в деревне, ведя передел земли, предлагали и помещику стать членом общины). Ленин писал об организованном в рамках фабзавкома рабочем: «Правильно ли, но он делает дело так, как крестьянин в сельскохозяйственной коммуне» (см. [70, с. 86]).

Партийно-представительная демократия, свойственная классовому обществу, не была принята населением. Временное правительство, которое пыталось опереться на такую политическую структуру, «повисло в воздухе». Историки (например, В.О. Ключевский) еще с 1905 года предупреждали, что попытки сразу перейти от монархии к «партийно-политическому делению общества» будут обречены на провал, но кадеты этого не поняли. В августе 1917 года М.В. Родзянко говорил: «За истекший период революции государственная власть опиралась исключительно на одни только классовые организации… В этом едва ли не единственная крупная ошибка и слабость правительства и причина всех невзгод, которые постигли нас».

В отличие от этой буржуазно-либеральной установки, Советы (рабочих, солдатских и крестьянских) депутатов формировались как органы не классово-партийные, а корпоративно-сословные, в которых многопартийность постепенно вообще исчезла.

В 1921 году началась «новая экономическая политика» (НЭП). Она породила в партии острые и болезненные дискуссии о классовой борьбе. НЭП называли «крестьянским Брестом», Ленин опять объяснял, что в России «смычка с крестьянством» – фундаментальное условие построения социализма. Ненависть к «крестьянской» компоненте у части просвещенных большевиков была устойчивой, и позже эту «смычку» прямо увязывали со сталинизмом. Неявно вопрос об отношении к крестьянству возник и в культуре. В дискуссии о литературе к Пролеткульту примкнули «классовики», с которыми ЦК партии вел борьбу. Острые споры с «классовиками» возникли относительно комсомола, который стал преимущественно крестьянской организацией.