Читать книгу - "Убийство на улице Морг. Рассказы - Эдгар Аллан По"

общими истинами. Ошибка до того грубая, что я удивляюсь, как могла она сделаться общепринятым убеждением. Математические аксиомы не всеобщие аксиомы. То, что справедливо в применении к отношениям формы и количества, часто оказывается вздором в применении, например, к моральным истинам. В этой последней области положение: «сумма частей равна целому» в большинстве случаев оказывается неверным. В химии эта аксиома тоже не применяется. В отношении мотивов она не оправдывается, потому что два мотива известной силы, соединяясь, вовсе не производят действия, равного сумме этих двух сил. И много других математических истин, что истинны лишь в пределах отношений. Но математики привыкли судить обо всем с точки зрения своих точных истин, как будто они имеют безусловное всеобщее приложение; впрочем, и мир считает их такими. Брайант[65] в своей ученой «Мифологии» указывает аналогичный источник ошибок, говоря, что «хотя мы и не верим языческим басням, но часто забываемся и относимся к ним так, как будто бы они были реальным фактом». Математики – тоже язычники – веруют в «языческие басни» и ссылаются на них не вследствие забывчивости, а в силу какого-то необъяснимого помрачения мозгов. Я еще не встречал математика, которому можно было доверять вне области квадратных корней и который не веровал бы втайне, что х2 + px безусловно и при всяких обстоятельствах равно q. Скажите, ради опыта, какому-нибудь из этих господ, что, по вашему мнению, могут быть случаи, когда х2 + рх не вполне равно q, скажите, попробуйте! Но затем бегите без оглядки, не давая ему опомниться, иначе вам несдобровать.

– Я к тому веду речь, – продолжал Дюпен, пока я смеялся над его последним замечанием, – что префекту не пришлось бы выдать мне чек, если бы Д. был только математиком. Но я знал, что министр – математик и поэт; и сообразовал свои действия с его способностями и окружающими обстоятельствами. Я знал его также за придворного и смелого интригана. Такому господину, – рассуждал я, – без сомнения, известны обычные приемы полиции. Без сомнения, он имел в виду – последствия показали, что он действительно имел в виду, – нападения переодетых агентов. Он должен был предвидеть тайный обыск в квартире. Его частые отлучки, в которых префект усмотрел такое благоприятное условие для своих поисков, показались мне хитростью: ему просто хотелось поскорее привести полицию к убеждению (она и пришла к нему, как вы знаете), что письма нет в квартире. Я чувствовал также, что ряд мыслей, который я изложил перед вами, – о неизменном принципе полицейских приемов расследования, – я чувствовал, что весь этот ряд мыслей должен был прийти в голову и министру. Это заставило его отвергнуть с презрением все обычные закоулки, которыми пользуются для того, чтобы спрятать вещь. У него, – думал я, – хватит ума сообразить, что самый потайной и незаметный уголок в его квартире окажется таким же доступным, как и любая комната, для буравов, зондов, микроскопов префекта. Словом, я видел, что он должен прийти – инстинктивно или сознательно – к самому простому способу. Вы помните, как хохотал префект, когда я заметил при первом его посещении, что тайна сбивает его с толку, быть может, именно потому, что она слишком ясна?

– Да, – заметил я, – помню, как он развеселился. Я боялся, что он лопнет со смеху.

– Материальный мир, – продолжал Дюпен, – изобилует аналогиями с миром не материальным, что придает известный оттенок истины положению риторики, будто метафора или уподобление может усилить аргумент так же, как украсить описание. Принцип vis inertiaе[66], например, по-видимому, одинаков в физическом и метафизическом мире. Как в первом тяжелое тело труднее привести в движение, чем легкое, и его дальнейший momentum[67] пропорционален усилию, так во втором сильный интеллект, более гибкий, более настойчивый, более смелый в своих стремлениях, чем дюжинный ум, труднее приводится в движение и дольше колеблется и медлит на первых шагах. Далее: замечали вы когда-нибудь, какие вывески наиболее обращают на себя внимание на улицах?

– Никогда не замечал, – сказал я.

– Существует игра на географической карте, – продолжал Дюпен. – Играющий должен угадать какое-нибудь слово – название города, реки, области, государства – на пестрой поверхности карты. Новички стараются обыкновенно затруднить своих противников, загадывая имена, напечатанные самым мелким шрифтом, но опытный игрок выбирает слова, напечатанные крупным шрифтом от одного края карты до другого. Эти имена, как и вывески или объявления, напечатанные чересчур крупными буквами, ускользают от наблюдения вследствие своей крайней очевидности. Эта физическая слепота вполне аналогична с духовной, в силу которой ум оставляет без внимания соображения слишком наглядные, слишком осязательные. Но это обстоятельство далеко выше или ниже понимания префекта. Ему и в голову не приходило, что министр может положить письмо на виду у всех именно для того, чтобы никто его не увидел.

Но чем более я думал о дерзком, блестящем и тонком остроумии Д., о безусловной необходимости для него иметь документ под рукою во всякое время, об обыске префекта, показавшем, как нельзя яснее, что письмо не было спрятано в районе его исследований, тем более я приходил к убеждению, что министр выбрал остроумный и простой способ спрятать письмо, не пряча его вовсе.

С такими мыслями я надел однажды синие очки и отправился к министру. Д. оказался дома; по обыкновению он зевал, потягивался, слонялся из угла в угол, точно изнывал от скуки. Он, быть может, самый деятельный человек в мире, но только когда его никто не видит.

Чтобы попасть ему в тон, я стал жаловаться на слабость зрения и необходимость носить очки, из-под которых меж тем осторожно осматривал комнату, делая вид, что интересуюсь только нашим разговором.

Я обратил внимание на большой письменный стол, подле которого мы сидели; на нем в беспорядке валялись письма и бумаги, один или два музыкальных инструмента и несколько книг. Но внимательно осмотрев стол, я не заметил ничего подозрительного.

Наконец, блуждая по комнате, взгляд мой упал на дрянную плетеную сумочку для визитных карточек, привешенную на грязной голубой ленте к медному гвоздю над камином. В сумочке, состоявшей из трех или четырех отделений, было несколько карточек и какое-то письмо, засаленное и скомканное. Оно было надорвано почти до половины, как будто его хотели разорвать и бросить как ненужную бумажонку, но потом раздумали. На нем была черная печать с вензелем Д., очень ясно заметным, и адрес, написанный мелким женским почерком. Письмо было адресовано самому Д., министру. Оно было кое-как, по-видимому, даже пренебрежительно засунуто в одно из верхних отделений сумочки.

При первом взгляде на это письмо я решил, что оно-то