Читать книгу - "Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис"

общество, близкие по духу спутники и отсутствие всякого беспокойства. Цицерон, считавший своим божеством Платона и живший в постоянном беспокойстве, оспаривал эти утверждения. Он считал, что учение Эпикура — своего рода антифилософия.

— Ты говоришь, что счастье зависит от телесного благополучия, — говорил он Аристу. — Но мы не можем рассчитывать на него постоянно. Если человек страдает от мучительной болезни или его пытают, он, согласно твоей философии, не может быть счастлив.

— Возможно, он не будет в высшей степени счастлив, — допустил Арист, — но счастье все же будет присутствовать в его жизни в том или ином виде.

— Нет-нет, он вообще не сможет быть счастлив, — настаивал Цицерон, — потому что его счастье полностью зависит от телесных вещей. А между тем, если взять всю историю философии, самой чудесной и плодотворной выглядит простая максима: «Прекрасно одно лишь нравственно-прекрасное». Основываясь на этом, можно доказать, что «нравственно-прекрасного достаточно для счастливой жизни». А из этого вытекает третья максима: «Нравственно-прекрасное является единственным благом».

— Ах, но если я стану тебя пытать, — с многозначительным смехом возразил Арист, — ты будешь точно так же несчастлив, как я!

Однако Цицерон был совершенно серьезен:

— Нет-нет, потому что, если я буду держаться нравственно-прекрасного — между прочим, я не заявляю, что это легко или что я достиг этого, — я непременно останусь счастливым, как бы ни была сильна моя боль. Даже когда мой мучитель отступит в изнеможении, останется нечто превыше телесного, чего он не сможет затронуть…

Естественно, я упрощаю долгий и непростой спор, который длился несколько дней, пока мы осматривали афинские здания и памятники старины. Но именно к этому сводился словесный поединок двух ученых мужей, и с тех пор Цицерон начал думать о создании философской работы, которая стала бы не набором высокопарных отвлеченностей, а руководством к достижению хорошей жизни.

Из Афин мы поплыли вдоль берега, а потом — по Эгейскому морю, от острова к острову, в составе флота из двенадцати судов. Родосские корабли были большими, громоздкими и медлительными. Они качались даже при умеренном волнении и были открыты всем стихиям. Я помню, как дрожал в ливень, когда мы проходили мимо Делоса, печальной скалы, где, говорят, за один-единственный день продают до десяти тысяч рабов.

Отовсюду стекались огромные толпы, чтобы увидеть Цицерона: среди римлян только Помпей, Цезарь да еще, пожалуй, Катон превосходили его известностью. В Эфесе нашему отряду из легатов, квесторов, ликторов и военных трибунов с их рабами и поклажей дали запряженные быками повозки и табун мулов, и мы отправились по пыльным горным дорогам в глубинные области Малой Азии.

Спустя полных двадцать два дня после отъезда из Италии мы добрались до Лаодикеи — первого города в провинции Киликия, — где Цицерону пришлось немедленно начать разбор судебных дел.

Бедные и изможденные простолюдины, бесконечные очереди из шаркающих просителей в мрачной базилике и на ослепительном белокаменном форуме, постоянные стоны и жалобы насчет таможенников и подушных податей, мелкое мздоимство, мухи, жара, дизентерия, острая вонь от козьего и овечьего помета, вечно висевшая в воздухе, горькое вино и еда, обильно приправленная маслом и пряностями… Небольшой город, ничего прекрасного, на чем можно было бы остановить взор, утонченного, что можно было бы послушать, вкусного, что можно было бы поесть, — о, как тяжко было Цицерону застрять в подобном месте, в то время как судьбы мира решались без него в Италии! Едва я успел распаковать свои чернила и стилусы, как он уже диктовал письма всем, кого только мог припомнить в Риме, умоляя похлопотать, чтобы срок его пребывания в Киликии сократили до года.

Через несколько дней явился гонец от Гая Кассия Лонгина: сын парфянского царя вторгся в Сирию с такими большими силами, что Кассию пришлось отозвать свои легионы, дабы укрепить Антиохию. Это означало, что Цицерону следует немедленно приехать в расположение собственного войска, к подножию Таврских гор — громадной естественной преграды, отделяющей Киликию от Сирии. Квинт был очень взбудоражен, и в течение месяца казалось вполне возможным, что его старшему брату придется руководить защитой всего востока империи. Но потом от Кассия пришло новое сообщение: парфяне отступили перед неприступными стенами Антиохии, а он преследовал и разбил их, сын царя погиб, опасность миновала.

Не знаю, что почувствовал Цицерон — облегчение или разочарование. Однако он все-таки сумел поучаствовать в своего рода войне. Некоторые местные племена воспользовались столкновением с парфянами, чтобы взбунтоваться против римского правления. Силы бунтовщиков были сосредоточены преимущественно в крепости под названием Пиндессий, и Цицерон осадил ее.

Два месяца мы жили в горах, в военном лагере, и Квинт был счастлив, как школьник, возводя скаты и башни, копая рвы и пуская в ход метательные орудия. Я считал все это предприятие отвратительным — как и Цицерон, полагаю, — потому что у бунтовщиков не было никакой надежды. День за днем мы обстреливали город стрелами и пылающими метательными снарядами; наконец он сдался, и наши легионеры хлынули в него, предавшись грабежу. Квинт казнил главарей мятежников, остальных же заковали в цепи и отвели на побережье, чтобы их доставили на судах на Делос и продали в рабство. Цицерон мрачно смотрел, как они уходят.

— Полагаю, если бы я был великим полководцем, как Цезарь, то отрубил бы всем им руки, — сказал он негромко. — Разве не так приносят мир этим людям? Но не могу сказать, что я получал большое удовлетворение, используя все средства, придуманные высокоразвитым народом, чтобы повергнуть в прах несколько варварских хижин.

И все-таки люди Цицерона приветствовали его на поле как императора. Впоследствии он заставил меня написать шестьсот писем — именно так, каждому сенатору, — требуя, чтобы его вознаградили триумфом. Я совершенно изнемог от этой работы, которую пришлось выполнить в жалкой обстановке военного лагеря.

На зиму Цицерон отдал войско под начало Квинта и вернулся в Лаодикею. Он был немало потрясен тем наслаждением, с каким его брат подавил бунт, а также бесцеремонным обращением Квинта с подчиненными («раздражительным, грубым, пренебрежительным», как он впоследствии писал Аттику). Ему не слишком нравился и племянник — «мальчишка с огромным самомнением». Квинт-младший любил давать всем понять, кто он такой, — одно его имя говорило об этом! — и обращался с местными жителями крайне презрительно. И все-таки Цицерон старался вести себя как любящий дядя и весной, на Либералиях[105], в отсутствие отца мальчика руководил церемонией, на которой юный Квинт стал мужчиной. Цицерон сам помог ему сбрить чахлую бородку и облачиться в первую тогу.

Что же касается его собственного сына, то юный Марк давал поводы для иных тревог. Приветливый, любивший телесные упражнения,