Читать книгу - "Окаянный престол - Михаил Крупин"

В неделю раз, с позволения ярыг, выходила она — схимонахиней из своего ущелья на общее причастие — в церковь Хамовной слободки, где её мало кто знал. Анне Егоровне главное было удостовериться, поётся ли ещё анафема на погибель сына: если поётся, то ясно одно — её ребёнок на свободе и здоров, непоколеблен пока что ни пьяными воинами, ни похмельными ионами, — значит, Бог даст, не дастся в железы им и присно, и никогда.

Ставя свечки, Анна Егоровна тихонько умоляла приходскую Богородицу и всех уважаемых, сильных, святых и дальше не прислушиваться к искушению диаконов, подначивающих святых на строгость, — все дьяконы в литиях воинствуют без чувств, только по долгу чина.

По утрам Анна Егоровна тщательно соскребала тяпкой с ворот чьи-то чёрные вирши, выведенные тёплой смолой, — радость трусоватой лютости. Как-то снежной ночью и оконный пузырь сквозь щель в ставнях разрезали, хорошо, что у Анны Егоровны был запасной. Она всё опасалась, что тайный недоброжелатель и избу однажды подожжёт, да «ухажёр»-ярыжка всё же изловил одного баловника и содрал с него с лихвой возмещение в свой карман, тогда озорство поутихло.

Зиму Анна Егоровна прожила бодро и спешно: то печку истопить, подколоть дровец, уткам и корове дать, себе обед придумать, нащипать лучину, раскопать в снегу крылечко, мало ли... — всё сама, даже прихворнуть время не выбрала. Наверное, само молчание и одиночество, показавшиеся непосильными, бесчеловечными тяготами поначалу, берегли её, пестовали и лечили, и, хотя не часто — иногда, будто двумя добрыми снежными крыльями, возносили к миру тайны и успокоения...

Ещё хорошо, что с самого начала Анна Егоровна так уж по-своему услышала и поняла, что анафему Юшке поют только здесь, в Галиче — в том краю, который всего-навсего дал своего очередного неугодника. Узнай она в ту зиму, что проклятия на сына распеваются всей дьяконовской, остающейся при Годунове Русью, наверное, всё-таки бы слегла. Но к вдове решительно никто не заходил — ни бестолковый, ни осведомлённый, и сама она даже к соседям не пробовала достучаться, легко выдерживая характер.

Её неведение было таким полным, что частью уже переходило в знание. Чуткий колдовской кристалл её души, не скованный оправой царских извещений, не оскорблённый грубой огранкою сплетен, растёкся вдаль... Обнимая бугорки и впадинки, темноту и свечение мира пытая на ощупь... Огибая кремли и болотца и отличая в ветрах тонкую дрожь голых рощ и окольчуженных, под толстохвойными лапами, войск... Взбираясь с ледяной водицей по волокнам преогромных древ и вздрагивая от качания макушек...

Проходила зима, теперь рано из-за реки и лесов подымалось быстро отдохнувшее, как сполоснувшееся и помолодевшее тысяч на пять лет, если не совершенно новое, светило. Так востекало оно каждый божий день невесомо и славно — всё в дорогих небесах, парило-любило землю с каждым днём всё убеждённее, почти пело, что Анна Егоровна поверила: этой прилежной весной и участь сына переменится после зимы к летушку жизни. Завидев чистое кипение новой травы, Анна Егоровна подумала, что и эта нега на полях осмелела сейчас только потому, что всю зиму поля несли вериги тяжёлого снега.

Анна Егоровна понимала, впрочем, что неудобная старуха вроде неё во всём может легко обмануться, и оттого больше надеялась на крепкую молитву Богородице, чем на своё чародейское чутьё, нечаянно приоткрывающееся при помощи молитвы и без спроса заглядывающее скорей вперёд. Да и случай с сыном был не тот, чтобы, получив самую верную надежду, перестать тревожиться. Никто ведь, даже ни один, наверное, пророк или ведьмак, не знает грядущего точно — на том и стоит. А если и узнает кто — протянется пластом на лавке и глаза вместе сведёт: для него всё кончится.

Ночами теперь Анна Егоровна внимательней просматривала сны. Она бродяжила в снах сумеречными какими-то, безвидными степями, проваливалась в талые зажорины под наст, съезжала в путаные узкие овраги с сурочьими нырищами. Солнце куда-то запало или его с самого начала тут не было. Ни месяца, ни звёзд тоже что-то давно не проявлялось, но сам тонкий, гибнущий во влаге, наст по всей степи вытапливал из себя, как через силу, слабый, неуловимо дробящийся цвет.

Анне Егоровне смутно встречались иногда в этой степи какие-то не то разграбленные и заблудившиеся купеческие таборы, не то отставшие от своих полков обозы. Цыганки подавали ей ворованных грудных детей, но ни один между ними не был её Юшкой.

Раз Анна Егоровна увидела в ложбинке прежний свой, московский мужнин дом. Она вошла, приподняв внутреннюю щеколду за известную ей одной, скрытую в прихлопе, верёвочку. Все вещи стояли по старым местам — Анна Егоровна двигалась во тьме, шаря по сторонам руками.

В горнице яхонтово светила щель в дверце подтопка, да в углу под деисусом неслышно вздрагивала, узким лепестком, бессмертная свеча. Подтопок блаженно потрескивал. Анна Егоровна села на невидимый сундучок — поприсмотреться к видению.

Где-то за еловыми плотными стенами и будто за три-девять земель, безумствовали псы и унывала волынка, радуясь весеннему теплу. Причудливый высвист то нарастал, то опять удалялся, как вдруг огонёк свечи прянул и лёг. И сразу посереди комнаты грянул тяжёлый и садкий удар — такой, что хозяйка выпала бы из сна без сознания, если б вовремя не сообразила, что это сиганул с печи на стол кот.

Мимо окна прошёл, насвистывая, молодец в лёгком кафтане, с веточкой пушистой вербы, прикреплённой к шапке, — показалось, сын. Анна Егоровна метнулась, широко раскинула окно в белый дремотный утренник: молодой человек, не торопясь, пошмыгивая, уходил по дорожке... Хотела звать — не стало голоса, в глаза замешался какой-то дымок, мать не могла разглядеть: не Юра ли это бредёт?

От угла казённой лавки отошло несколько незнакомых слободских парней, они окружили юнца с вербой. Один, самый низенький и крупный, вполголоса звучно спросил:

— Ты, что ли, Отрепьев? Таньку Уздечкину знаешь с Шорной улицы?

Анна Егоровна не расслышала, что смиренным голосом ответил паренёк, но на этот случай страстно ему пожелала, чтобы он её Юшкой не был. Ещё товарищ, из встречающих, снял с его шапочки вербу и отхлестал ею встреченного по лицу так, что бурая киноварь смочила беличьи кисточки почек.

Приземистый здоровяк, не замахиваясь, крутнул станом, и молодец пал как неодушевлённый. Тогда вся ватага плотно сдвинулась над ним, широко в пыли отмахивая сапогами и крепко выговаривая ему:

— Попомни, как наших дев радовать!.. Как в баб обращать их!..

Анна Егоровна сначала караул кричала, потом сама прогнать губителей от сына побежала на недействительных каких-то, полувоздушных ногах. Даже когда удавалось сделать шаг, Анна Егоровна почти не поступала вперёд...

Подворьем на качелях пролетел Ивашка Безобразов — соседский мальчик, дружок сына.

— Тётя Нюр, а Юшка выйдет?! — обратился он к Анне Егоровне на лету, но, привлечённый криком с улицы, остановил качели и полез на забор — глядеть драку.

Но сама Анна Егоровна уже забыла об избиении юноши у кабака: пострадавший не приходился ей Юшкой — не мог же сын быть возмужалым удальцом, грозой слободских жён и девиц, раз его ровесник Ваня Безобразов ещё ходит под качелями пешком. Значит, на двор заглянули старые радостные времена!..