Читать книгу - "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын"

На 24 июня у тебя помечено свидание с Марьей Ивановной Балтрушайтис в Closerie des Lilas. Это литературное кафе очень любил покойный Юргис Казимирович по воспоминаниям начала века, когда там собирались поэты во главе с Paul Fort и с Moréas. Об этой былой славе помнят теперь очень немногие и нужно обращаться к романам (вроде «Les homes de bonne Volonté» J. Romains^[1407]) и к мемуарам. Я жил в Париже в эпоху литературной славы кафе, но мне приходилось бывать в его верхнем зале совершенно по иному поводу: судили по обвинению в провокации т. Виктора (Таратуту); это было весной 1910 года, и я вызывался как свидетель. В эпоху немецкой оккупации мы регулярно встречались в этом кафе с Юргисом Казимировичем — иногда раз, иногда даже два раза в неделю, — и там имела место наша последняя встреча в конце декабря 1943 года.

С Марьей Ивановной мы встретились ввиду отъезда на каникулы. Ее здоровье становилось все хуже и хуже: сердце, — и я расспрашивал ее со страхом о симптомах и лечении. Тут была какая-то обреченность, из которой хотелось тебя вывести: меня пугало, что все лекарства, которые мы видели у наших больных друзей (Moulira, Марья Ивановна и др.), появляются с некоторым опозданием, год-два, около твоего места. Марья Ивановна снова собиралась ехать в Royat или Aix-les-Bains^[1408]. Мы, как всегда, дружески побеседовали, и на следующий день на свидании с доктором Robert Levy ты задала ему вопрос относительно курортного лечения; ответ был отрицательный.

3 июля вечером у нас были гости — как у тебя записано, семь человек: отец Константин, граф Игнатьев (попросту Сережка), его сестра Ольга Алексеевна, И. И. Аванесов с Асей и Екатериной Александровной и Вово, Vovo de Russie, — наш милый, но глуповатый товарищ по Компьенскому лагерю, сын балерины Кшесинской и великого князя Андрея Владимировича. В ту пору Игнатьевы и о. Константин собирались уезжать в СССР. Это не удалось Сережке — не знаю, по каким причинам. Вово, если бы мог, охотно уехал: ему было совсем не весело развозить от какой-то винной фирмы бутылки вина на трипортере^[1409]; не знаю, что он делал бы в СССР.

Вечер прошел очень хорошо. По обыкновению, мы несколько пикировались с о. Константином на богословские темы. Я подсунул ему книгу французского археолога — Autran «La préhistoire du christianisme»^[1410]. Книга очень любопытна и по содержанию, и по происхождению: после оккупации автор — хороший археолог, но скверный политикан — получил задание дать доказательства, что христианство — не семитического происхождения. В результате получилась книга, доказывающая, что все идеи христианства встречаются в языческих культах (Крит, Иран, Греция, Египет и т. д.) и что, в сущности, мы имеем дело с суевериями земледельческих народов.

О. Константин полистал, вздохнул и отодвинул книгу: «Опять ты хочешь сажать меня в калошу; я же — поп необразованный, скорее — полковник, чем поп. И притом твои выводы, может быть, неверны, а просто Благодать проходила долгий путь эволюции в умах. Сейчас мне читать некогда, а позже я попрошу ее у тебя, и вот эту еще (он указал книгу из серии „Évolution de l’Humanité“^[1411]). А вот присутствие у тебя этих книг, может быть, показывает все-таки некоторый интерес…?»^[1412]

В Achères мы съездили еще раз 5 июля: съездили специально, чтобы взять с собой вещи, необходимые для каникул. Мы не предполагали, несмотря на бумагу от префекта, что эта поездка будет последней; тем не менее, как бы в виде прощания, сделали в саду несколько снимков нашей прислуги Georgette и ее детей. О них также нужно сказать несколько слов.

Georgette, жена местного электрика, работала по часам у M-me Prenant, но не ладила с ней и ее матерью, а также не могла вынести их беспорядка. Она решила уйти от них и пришла к тебе со словами: «Вы мне нравитесь; я долго наблюдала за вами и знаю, что мы поладим». Ты ответила: «Georgette, буду очень рада. Но сами понимаете, что я не могу создавать неудобное положение по отношению к M-me Prenant. Выходит, что я как будто сманила вас». Georgette засмеялась и сказала: «Хорошо, переждем две недели. M-me Prenant поймет, что я ушла от нее окончательно, а вы сможете потом беспрепятственно сговориться со мной». Так и было сделано, но все-таки недовольство у M-me Prenant осталось.

У Georgette были две девочки, очень симпатичные, особенно — старшая, больная. Будучи очень живой и подвижной, она ушибла ногу и образовалось нагноение; сделали операцию — нога и после не пришла в порядок. Девочка не могла ходить и несколько лет провела в постели, почти все время — с гипсовыми повязками. Врачи ничего не понимали в этой болезни. Девочку лечил сначала местный врач Battesti из Chapelle-la-Reine, отнюдь не плохой; затем ее возили в Fontainebleau, Melun и Париж — без успеха.

Приехав в Achères в 1942 году, мы застали девочку уже больной, и еще в 1946 году она находилась в постели: за это время почти не росла, и младшая сестра обогнала ее и ростом, и силой, и живостью. Девочка сносила свои мучения с необычайным терпением. Она стала твоей любимицей, и мы постоянно привозили из города для нее (и, чтобы не создавать ревности, для сестры) лакомства, игрушки, книги. И вот, к общему удивлению, в 1946 году ей сделалось лучше. Улучшение продолжалось, и в 1947 году она покинула постель и стала превращаться в обыкновенного здорового ребенка, хотя и несколько отсталого по физическому развитию. Их и сняли мы у нас в саду в этот кратковременный приезд 5–7 июля^[1413].

Прежде чем расстаться с Achères, упомяну еще нашего приятеля Julien. Я уже говорил о нем: старший сын в многодетной семье — одной из многих, погубленных законом об allocations familiales^[1414]. Это — пособие по воспитанию детей, которое выдается многодетным семействам; оно прогрессивно и, начиная с четырех детей, значительно превышает нормальный заработок рабочего. Для шести детей пособие бывает вдвое больше среднего заработка. Идея — очень хорошая, но на практике получается, что отец и мать перестают работать и спиваются. Я видел это много раз своими глазами.

Такая семья существовала и в Achères. Родители получали много, но все пропивали, а дети ходили грязными, оборванными и некормлеными, воровали и нищенствовали. При таком положении в семье власти должны вмешаться. В конце концов они и вмешиваются — через несколько лет, когда зло уже непоправимо. Не знаю, вмешались ли они в Achères после нашего отъезда, но в течение пяти лет мы видели, как эти дети росли без присмотра. Старший мальчик — в 1942 году ему было 8–9 лет — старался реагировать, искал заработок, и мы и многие другие охотно звали его, если бывала работа, или выдумывали для него какое-нибудь дело.