Читать книгу - "Бурная жизнь Ильи Эренбурга - Ева Берар"

Только этой животной ненавистью можно, вероятно, объяснить скандал, разразившийся вокруг Эренбурга осенью 1922 года. Все началось с публикации в литературном приложении к журналу «Накануне» статьи известного в эмиграции критика, киевлянина Ильи Василевского, писавшего под псевдонимом «He-Буква». Статья была озаглавлена «Тартарен из Таганрога. О двенадцати новых книгах Ильи Эренбурга». He-Буква выставлял Эренбурга идеологом из кафе и антисемитом, обвинял его в саморекламе, мании величия, порнографии и плагиате, а под конец и просто-напросто в психическом заболевании: «Что если здесь срочно нужен психиатр, а вовсе не литературный обозреватель? Что если здесь, между нами, на Kurfurstendamm бродит душевнобольной, и гримасничает, и хихикает, и забрасывает нас этими своими разнокалиберными, разноликими книгами?»^[175] Берлинская эмиграция возмутилась, подобные приемы литературной борьбы были доныне ей чужды. Собравшийся в «Доме искусств» «суд чести» решил исключить из товарищества Василевского-Не-Букву и литературного редактора «Накануне» Алексея Толстого. Честь Эренбурга была спасена, но душа страдала. Он пишет Полонской: «Еще меня все здесь ужасно обижают. Скажи, почему множество людей меня так ненавидит? А я ко всему стал внешне очень мягким и даже вежливым (честное слово!). Самое интересное — это ненависть Толстого. В „Накануне“ была статья Василевского <…> — предлагает бить „такого Илюшу“ костью от окорока. Белый и Ходасевич тоже злятся. <…> Меня здесь страшно травят (такая полоса) со всех сторон <…> Т. к. я устал и нервничал вообще, то как-то реагирую внутренне на это. Знаю — не нужно»^[176].

И словно ему мало этих неприятностей, Александр Ященко отводит творчеству Эренбурга длинный пассаж в своем обзоре пяти последних лет русской литературы. Начинается как будто во здравие: «Эренбург — писатель первого ранга», современный, оригинальный, интересный и т. п. Однако похвала быстро сменяется хулой: поэтические кумиры Эренбурга (Маяковский, Цветаева, Пастернак), его эстетические вкусы, симпатия к авангардизму и, наконец, его «пессимистическое и ядовитое отношение к жизни», «отрицание ради отрицания», «нигилизм», столь явные в «Хулио Хуренито», — все это нездоровые настроения, противоречащие духу, которым должна вдохновляться русская литература^[177]. Нельзя было яснее выразить суть разногласий двух сотрудников. Эренбург подавлен, он на грани депрессии: «Откровенно говоря, я сильно одинок. Т. е. ни „соратников“, ни друзей, ни прочих, смягчающих вину (жизни) обстоятельств. Мне бы надо было б одно из двух: или иметь много (по-иудейски весь стол) детей, сыновей, или быть коммивояжером в Африке. Получилось третье и худшее. Прости, что жалуюсь. Я сильно устал»^[178].

«Третье и худшее» — превратиться в эмигранта, стать, как все прочие.