Читать книгу - "Азеф - Валерий Шубинский"

Был в России в XVIII веке такой персонаж — Иван Осипов, Ванька Каин, лихой разбойничий атаман и одновременно высокопоставленный агент сыскного ведомства. Пятнадцать лет был он королем московских воров и московского сыска: одних грабил и убивал, других «крышевал», третьих выдавал на расправу. Был он негодяем лихим, талантливым, обожал, а по слухам, и сам сложил великую песню «Не шуми ты мати зеленая дубравушка…». В 1756 году он был сослан в арестантские роты в Рогервик, а потом в Сибирь.

Никто не знал, что Ванька вернется полтора века спустя, и в самом неожиданном обличье, какое только можно придумать: в обличье тучного еврея с высшим техническим образованием, читателя Канта и любителя кафешантана.

Но не сразу, не сразу стал Иван Николаевич Ванькой Каином. Логика судьбы, можно сказать, мягко подтолкнула его к этому.

Итак, у нас — осень 1902 года.

В сентябре Азеф в Берлине. Он продолжает в письмах морочить Ратаева подробными планами несуществующего проекта покушения на Плеве.

21 октября он уже в Киеве, где, в одной из гостиниц, участвует в импровизированном совещании руководства БО, на котором, кроме него, присутствуют только Гершуни, Крафт и Мельников.

Сначала обсуждалась разного рода ненасильственная рутина — типография, транспортные дела. Потом перешли к главному, к террору. И тут Азеф попросил Гершуни перечислить всех членов БО («не одному же вам это знать»).

Зачем он сделал это в присутствии Мельникова и Крафта? Ведь мог вызвать подозрения! К тому же Гершуни доверял Азефу. И тот имел возможность помаленьку вытянуть у Григория Андреевича полный список. (В конце концов этот список ему и достался в руки.) Но Азеф стремился, видимо, спровоцировать недоверие между Гершуни и двумя его заместителями. Он знал, что отношения между Гершуни и Мельниковым стали портиться. При Мельникове Гершуни не стал бы раскрывать карты. Он и не стал — назвал Григорьевых, Федора Бартошкина (на самом деле выполнявшего незначительные поручения Гершуни, скорее кандидата в БО, чем действительного члена), Николая Блинова… «А остальных Коля знает».

Николаю Ивановичу Блинову в 1902 году был 21 год. Он являлся студентом Киевского университета, рядовым членом организации. Никого или почти никого из БО он, разумеется, не знал. А Гершуни знал всех. Он прибег к несложной уловке, чтобы не раскрывать карт перед своими ближайшими сподвижниками.

Но если Азефу и удалось посеять недоверие к лидеру, он и себя поставил под удар. Тот же Мельников испытал к новому товарищу острую антипатию и недоверие.

«…Некоторые слова, им произнесенные (помимо общего неприятного впечатления, которое он на меня произвел), вызвали вдруг в моей душе страшное подозрение: „А что если это шпион?“ — подозрение тем более понятное, что Азеф солгал относительно одного очень важного обстоятельства, давая тем повод подумать, что его сведения шли из каких-нибудь полицейских источников. Подозрение было в тот памятный вечер настолько сильно, что я чуть было не высказал его Крафту»^[82].

В показаниях комиссии по делу Азефа Мельников объясняет свои подозрения гораздо подробнее — и иначе по существу:

«Заговорили о Плеве и о том, что ему часто приходится встречать карету гр. Плеве, т. к. он живет около здания финляндского статс-секретариата и каждый день проходит мимо него; что Плеве вскоре отправится в Ялту к царю, чтобы иметь возможность всегда на месте разрушать направленные против его диктаторской роли интриги придворных»^[83].

Осведомленность Азефа показалась Мельникову подозрительной:

«Вовсе не так легко увидеть карету Плеве, так как охрана сейчас же взяла бы на замечание человека, который взялся бы ежедневно гулять вокруг здания финляндского статс-секретариата. Еще более странно, что он знает о предполагаемой поездке Плеве, о которой вероятно известно очень и очень немногим»^[84].

Еще один эпизод касался самого Мельникова. Несколькими месяцами раньше, в апреле 1902 года, вскоре после выстрела Балмашёва, с ним приключилась следующая история. В Саратове он заметил за собой слежку и недолго думая кинулся на агента с ножом, «нанес ему несколько ран на голове» и скрылся, однако при этом ухитрился оставить на месте сверток с 32 экземплярами «Революционной России», 25 фунтами «совершенно нового типографского шрифта» и несколькими рукописями «террористического содержания».