Читать книгу - "Странный век Фредерика Декарта - Ирина Шаманаева"

…Когда я согласился написать эти воспоминания, профессор, я пообещал вам, что буду откровенен и правдив. До сих пор я ничего от вас не утаил. Но теперь я собираюсь ступить на скользкое поле домыслов и не знаю, стоит ли это делать. Любящие сын, муж, отец и дедушка в моем лице растерянно молчат. Однако логика исследования, в которое я втянулся, заставляет меня поделиться некоторыми умозаключениями. Это касается отношений Фредерика и моей матери. Я пытаюсь сложить два и два, и у меня получается, что после его возвращения во Францию они нечасто, но встречались.

Тут, конечно, не может быть прямых доказательств. И все же после того, как Фредерик расстался с Марцелой фон Гарденберг, и до конца его жизни ни одной женщины рядом с ним не было. Во всяком случае, самые дотошные биографы об этом ничего не знают. Даже его второе десятилетие в Коллеж де Франс, изученное вдоль и поперек, не проливает света на его личную жизнь. Замалчивать историкам там нечего. Как прежние, морально не вполне одобряемые факты его биографии легко просачивались наружу, так и здесь, я думаю, исследователи без труда отыскали бы и вытащили на свет любую тайну, если бы он относился к ней так же, как и к другим своим тайнам. В старости профессор Декарт был вполне откровенен с немногими избранными людьми, в том числе со мной. Но на эту тему он не произнес ни слова. Напрашивается вывод: либо в те годы он действительно был по каким-то причинам совершенно одинок, либо другие причины заставляли его тщательно скрывать свою возлюбленную.

Вопрос – почему именно эту любовь (если она у него была) он так искусно прятал и ни словом, ни поступком (может быть, только – отчасти – самым последним!) не выдал себя в течение двадцати пяти лет? Моя мать идеально подходит на роль его поздней любви и тайной музы, честь которой он оберегал во много раз ревностнее, чем свою собственную.

Ее рассказ о ночи, которую они провели накануне его высылки из Франции, содержит странный намек. Мать сказала: «Теперь ты почти все знаешь». Я думаю, если бы их отношения тогда оборвались и больше между ними никогда ничего не было, она бы не добавила этой фразы и рассказала о произошедшем совсем другими словами – с многомудрой усмешкой и ноткой самодовольства, так, как восьмидесятилетняя женщина могла бы вспомнить мальчика, с которым впервые поцеловалась в ту пору, когда они были детьми. Но пока моя мать говорила, у нее розовели щеки и перехватывало дыхание. Даже через двадцать лет после его смерти все это для Клеманс Декарт еще горело, трепетало, мучило, будоражило память, заставляло снова и испытывать огромную радость, и переживать горе утраты. Так говорят о чувстве, которое прошло через всю жизнь.

Возможности встретиться наедине им при желании найти было нетрудно. Моя мать была из Нанта, там жили ее родители. Нант находится не так далеко от Ла-Рошели. Порой она оставляла нас на попечение няни и уезжала на день-два навестить стариков Андрие. Отец никогда с ней туда не ездил. Изредка, примерно раз в полгода, она брала меня и Бертрана, но для нас и это было слишком часто. Мы не любили бабушку и дедушку Андрие. Они жили в рабочем предместье, в половине дома, выстроенного на двух хозяев, там было тесно даже для них двоих, и когда мы приезжали, дед шел спать на чердак, мать ложилась вместе с бабушкой, а нам с братом стелили на полу в крошечной гостиной. Вся их жизнь была полна глупой суеты. От бабушки Андрие я ни разу не слышал ничего, кроме пересказа местных сплетен, а дедушка держал в сарае козу, вонючее и злое животное, и во всякий наш приезд пытался напоить нас этим молоком (мы с Бертраном, два маленьких паршивца, изощрялись в остроумии за столом, перечисляя разные гадости, которые мы бы выпили охотнее). Мама еле выдерживала эти визиты и, когда наставало время уезжать, не скрывала облегчения. «Я тоже стала бы такой, если бы не Фредерик», – однажды сказала она. Помню, Бертран, которому было уже пятнадцать, ревниво удивился: «А почему не отец?», имея в виду, что с замужеством она перепрыгнула сразу несколько ступенек на социальной лестнице. И мать единственный раз в жизни при нас проявила нелояльность. «Потому, – отчеканила она, – что он женился на моей хорошенькой мордашке, больше его ничего не интересовало. И пока его не ткнули носом, человека он во мне не замечал».

Мой отец, легко догадаться, не выносил Андрие-старших, а они сторонились его. В свое время им польстило, что Клеми, дочка каменщика, вышла за дипломированного инженера, но сразу после свадьбы все общие темы для разговора между ними закончились. Контакты отца с его тестем и тещей ограничивались приветами через жену и денежными посылками. Клеми легко могла ненадолго исчезнуть из города под любым предлогом, связанным с родителями, никто не стал бы ее там искать. И разве не странно, что они были ей совсем чужими, но она ездила (или якобы ездила) к ним по два раза в месяц? Отец ни разу не задал ей ни одного вопроса. Не знаю, насколько пылкие чувства свели их вместе, когда ей было восемнадцать, а ему двадцать три, но на моей памяти он относился к жене с обычной для людей с большим супружеским стажем смесью доверия и безразличия.

Потом Фредерик Декарт окончательно вернулся в Ла-Рошель и стал вести никому не понятный полустуденческий, полумонашеский образ жизни. Он отказался поселиться в доме на улице Монкальм, на своей законной половине, а вместо этого снял комнаты рядом с лицеем, в апартаментах вдовы Дюкло. Мой отец неоднократно предлагал продать дом, а вырученные деньги разделить: он думал, что только отсутствие средств удерживает Фредерика от покупки или съема другого жилья, больше приличествующего его статусу. Все удивились, когда после его смерти узнали, что он был обеспеченным человеком. О продаже дома он не хотел и слышать. Говорил, что, может быть, и въедет на свою половину, когда надоест жить в апартаментах. На самом деле он хотел, чтобы этот дом остался в семье неразделенным и в будущем достался мне.

Дружба его с моей матерью выглядела невинно, но если посмотреть на нее со стороны, то понимаешь: за ней крылось что-то большее. Фредерик и Клеми не гуляли по набережной под руку, не встречались в кафе-кондитерских, вообще почти никогда не появлялись вместе в общественных местах. Но иногда он приходил на улицу Монкальм из лицея, и они с матерью долгие часы сидели в саду за большим столом: стулья рядом, руки и головы сближены, вместе лущат фасоль на рагу или перебирают ягоды на варенье. Или Фредерик что-нибудь рассказывал Клеми, а она занималась шитьем и слушала его, вся подавшись вперед, с улыбчивой внимательной готовностью. Вспоминаю, как они держали себя во время семейных сборищ: могли спорить, пикироваться между собой – оба никогда не лезли за словом в карман, – но взаимопонимание у них всегда было даже не с полуслова, а с полувзгляда. Наедине Фредерик и Клеми удивительно напоминали супружескую чету, тридцать лет прожившую душа в душу. Странно, как этого никто не замечал.

Я почти уверен, что Фредерик и моя мать на протяжении лет, сначала парижских, потом ла-рошельских, иногда тихо порознь уезжали куда-нибудь в условленное место. Лишь в середине девяностых отлучки матери прекратились: дедушка Андрие умер, а бабушку она перевезла в Ла-Рошель, наняла для нее сиделку, и теперь уже почти ежедневные визиты к ней предлогом ни для чего другого не были… Возможно, я сам предпочел бы ошибаться. Но думаю, что я прав, и мое допущение мне не кажется кощунством. Я знаю, что Фредерик ее любил. Насколько эгоистично в свое время он вел себя с госпожой фон Гарденберг, настолько же его отношение к моей матери было полно самоотверженной преданности.