Читать книгу - "Пером и шпагой - Валентин Пикуль"

* * *

С глазу на глаз императрица дала секретную аудиенцию венскому послу графу Эстергази: Россия согласна представить Вене проект наступательного союза, и (будет Франция выступать заодно с ними или не будет — безразлично)…

— А я хочу начать войну в этом году, — заявила Елизавета.

— Вы понимаете, — отвечал Эстергази, — все страдания моей императрицы: она каждый день плачет, вспоминая о Силезии, которую у нее отняли пруссаки. Мария Терезия плачет не одна — вместе с нею рыдает и супруг ее, который, как император всегерманский, с горечью наблюдает за Пруссией, желающей возыметь первенство над всеми германскими княжествами…

Елизавета заговорила, что союза Вены с Петербургом мало; необходимо притянуть на свою сторону Версаль, надо сделать этот союз тройственным и страшным для «безбожника Фридриха».

— Подозреваю, — толковала Елизавета, — что король и в церкви-то, кажись, не бывал ни разу! Фрицы берлинские новомодники в политике стали: чуть что понравится у соседа — берут силой, а сила в политике хороша лишь тогда, когда ты прав. Россия такую правду имеет: нам не бывать спокойными, пока не перельем бурду прусскую в мехи старые, где она и пусть себе киснет…

Вскоре Австрия с Францией заключили Версальский договор, и Великобритания тут же объявила войну Версалю (впрочем, эта война уже тянулась давно, сейчас ее закрепили на бумаге). Россия же спешно стягивала войска в Ливонии. Перекинув за плечи сапоги, шагали по весенним проталинам солдаты; прыгали по ухабам кареты с генералами; дремно выступали из дубров верблюды астраханские, волоча за собой по песку и кочкам «секретные гаубицы» — творение хитроумного Петра Шувалова.

Любимых ею гренадер Елизавета сама провожала в поход. В высоких ботфортах, при офицерском шарфе, в штанах и в треуголке с пышным плюмажем, императрица стояла у бочек с вином. От легкого утренника зарделись ее щеки

— крепкие, как у деревенской молодухи. Гренадеры подходили к бочке по очереди. Тут она ковшик винца зачерпнет и руку протянет на закуску.

Солдат вино выпьет и уколет ей руку усами, целуя:

— Ну, уважила, Лисавет Петровны! Краса ты наша писаная…

К полудню от колючих поцелуев рука распухла, императрица уже нетвердо на ногах держалась. Все черпала да черпала из бочек, пока спьяна не утопила ковшик: увели ее, спать уложили.

Шведский граф Горн спрашивал у Елизаветы при свидании:

— Стокгольм обеспокоен: противу кого собираете войска?

— Исполните обязанность свою, — отвечала Елизавета, — и успокойте двор своего короля: никаких видов на Швецию мы не имеем. Нам другие сверчки в уши верещат — не ваши сверчки!

Горн поспешил успокоить своего короля и взволновал прусского (тайным шпионом которого он состоял). Фридрих окончательно убедился, что русские медведи вылезают из своей заснеженной берлоги.

В это смутное при дворе время, посрамленный и жалкий, Бестужев доверялся лишь одному Вильямсу.

— Какое несчастье для России, — говорил он, — что фаворитом у нас Шувалов: любит парижские моды, читает Вольтера и философствует с Ломоносовым о стеклах и звездах… Тьфу их, умников этих! То ли дело был свинопас Разумовский: бочку целую выдует, спать ляжет и ни во что не мешался.

В пику канцлеру началось быстрое возвышение Михаила Воронцова. Без стука вхожий к императрице, этот человек сделал «карьер» в два спохвата: женитьбой на буйной алкоголичке Анне Скавронской (что доводилась Елизавете сестрой двоюродной) и еще тем, что в памятную ночь переворота 1741 года, когда сшибали с престола малолетнего царя Иоанна Антоновича, Воронцов стоял на запятках саней дочери Петра…

В один из дней — весенний, ростепельный — на пороге кабинета Воронцова появился человек. Знакомый. Где-то вице-канцлер его уже видел. Тогда он был одет скромно, а сейчас — о боже! — каким франтом стал.

— Простите, сударь, я запамятовал ваше имя.

— Дуглас, — поклонился незнакомец с ухмылкой. Времена изменились, и Воронцов встретил его, как долгожданного друга. Не знал, куда и посадить Дугласа.

— Итак, дорогой библиотекарь, — спросил любезно, — какие издания в Париже вышли за последнее время? Дуглас, торжествуя, извлек письмо.

— Лично от короля! — возвестил он.

Воронцов протянул руку, но Дуглас письма ему не дал.

— Лично императрице! — сказал он. Вице-канцлер с опаской глянул на двери:

— Вы неосторожны. Я не могу поручиться, что нас не слышали слуги… Впрочем, — спросил он, — под каким соусом прикажете мне подать вас к столу императрицы?

— Хотя бы как путешественника.

— Государыня наша вояжиров не жалует. Это неудобно. А чтобы представиться ко двору, надобно иметь чин!

Чина тоже не оказалось, и Дуглас увидел, что Россия вдруг быстрее, чем он мог ожидать, стала снова уплывать от Франции.

— Ради высоких целей мира в Европе, — совсем увял Дуглас, — я согласен признать себя даже курьером из Версаля.

— Курьер не пройдет дальше лакейской… Ах, какая досада! — искренне огорчился Воронцов. — Все было бы так хорошо, и.., нет чина! Извините, сударь. Вы будете моим дорогим гостем. Я весь к вашим услугам. Велите только — и любимую дочь подам с трюфелями. Но без чина, посудите сами, как же я введу вас в покои ее величества, помазанницы божией?

Дуглас размахнулся и шлепнул письмо короля на стол.

— Будьте уж тогда курьером.., вы! — вздохнул иезуит.

* * *

Воронцов передал письмо Елизавете со словами:

— Этого мы ждали много лет…

Пальцы императрицы вздрагивали, когда она разворачивала послание короля Франции. Восемь лет две страны, духовно связанные музыкой, литературой, театром, живописью, модами, — не имели связи в политике… Разве это мыслимо? Она много слышала о Людовике дурного (впрочем, Людовик слышал о ней не менее), но в юности Елизавета считалась его нареченной невестой. И кто знает? — быть бы дочери Петра королевой Франции, никогда не покушала бы пирогов с визигой, жирных кулебяк да расстегаев, не поморщилась бы с похмелья от чухонской клюковки.

«Так и бог уж с ней — с этой Францией!..» Людовик начинал письмо круто: гнать и гнать императрице от себя Бестужева — вот первое, что бросилось в глаза Елизавете. А потом ласковости о ней, заботы о здоровье и прямые слова, что пора обменяться посольствами.

С поспешностью, поразительной для этой лентяйки, Елизавета отвечала королю в том же дружеском духе; она сулила Людовику «постоянную и искреннюю дружбу» между Россией и Францией. Но про Бестужева — ни слова.

— Сор из избы русской нечего по чужим дворам таскать… Михаила Ларионыч, — велела она Воронцову, — поищи человека, в обхождениях привычного, чтобы его в Париж отправить. Худого не надо, а хорошего тоже не пошлем. Ищи с таким чином, что и Дуглас, — ни рыба ни мясо. Но Бестужеву о том — ни гугу! Человек сей отклеился от меня, словно пластырь паршивый…