Читать книгу - "Письма к императору Александру III, 1881–1894 - Владимир Мещерский"

Об [П. В.] Оржевском

Страшно тяжелое впечатление грусти и боязни производит все то, что слышишь об Оржевском за последнее время. Несомненно, за последние месяцы его укусила какая-то муха, и он просто стал проявлять болезненные признаки мании власти с каким-то непомерным приливом самолюбия; в этом состоянии он никого не слушает, против всех возбужден и требует себе – диктаторской власти в припадке какого-то самообожания…

Я говорю о боязни: да, именно это чувство возбуждает в данную минуту Оржевский. Легенда сочинила, что Москва сгорела от сальной свечи, а я, грешный человек, суеверно боюсь, как бы теперь, когда, слава Богу, все стало спокойно в международных отношениях, а наши сношения с Германиею установились прочно и мирно, Оржевский не явился сальною свечою, от которой мог бы зажечься весь наш Запад!

Когда Оржевский уезжал, он был спокоен и вселял в окружавших его и в беседовавших с ним уверенность, что он умом сумеет создать правильное и мирное положение в несчастном Западном крае и сумеет твердую русскую политику отличить от бесцельных придирок и преследований. Так он сам говорил в кругу своих собеседников. Но увы, когда Оржевский прибыл в Вильну^[874], с ним сделалась та ужасная болезнь, которая губит подчас государственных людей, заражение ядом власти, и мало помалу, как в крае, так в Петербурге, в М[инистерст]ве внутренних дел стали замечать, что Оржевский из генерал-губернаторства делает культ самообожания и самодержавия, не признающего ни начальства, ни чужого мнения, ни подчинения. Тогда он начал тешиться своею властью и проявлять самые резкие формы деспотизма и даже тирании в ряде мелочей, как это всегда бывает… Из Петербурга попробовали было умерять его пыл и призывать к умеренности и законности, но Оржевский принялся резко и решительно отпарировать петербургское вмешательство, и на все отвечал отказом под предлогом непоколебимости престижа генерал-губернаторской власти.

Потом явились эпизоды более крупные, где самообожание Оржевского стало уже непостижимо. Случился эпизод с киевским [А. П.] Игнатьевым. Он всех смутил и взбудоражил. Игнатьев инкогнито приехал в Виленскую губернию смотреть имение, которое хотел купить; осмотрев имение, Игнатьев собирается уезжать с виленского вокзала; вдруг приезжает Оржевский и разыгрывает совсем неожиданную сцену; к Игнатьеву он обращается с предостережением, что имение это ничего не стоит, что продавцы его мошенники, и советует ему отказаться от имения; а Игнатьев окончил было дело с продавцами, представителями местного банка; а затем Оржевский накидывается публично на продавцов и ругает их так энергично, что в результате Игнатьев уезжает совсем сконфуженный, отказавшись от имения, а Оржевский это же самое имение за более дешевую цену велит продавцам продать своему приятелю [М. Р.] Кантакузину-Сперанскому… Легко себе представить ярость Игнатьева. И тут же почти одновременно разыгрывается Ковенская драма. Она была ужасна, эта драма, ибо пролита была кровь, и произошла она только потому, что Оржевский слышать не хотел никаких представлений ковенского губернатора^[875] в умеренном и примирительном духе, и в припадке самообожания признал себя непогрешимым и свое мнение приговором неотменимым.

Когда в Вильне был [И. С.] Каханов, а в Ковне [Е. А.] Куровский, уже тогда история этого монастыря возникла^[876]; Каханов дал было приказание закрыть монастырь; но Куровский, опасаясь сопротивления и кровопролития, умолил приостановиться мерою, и Каханов согласился. Оржевский ни на что не согласился, и совершилась драма. Я слышал об ней от одного русского, ковенского помещика и адъютанта военного министра; и теперь холод по душе проходит, и сердце обливается кровью, когда вспоминаю переданные им в рассказе подробности. Увы, это было одним из сильных проявлений заражения ядом власти. И что же получилось в результате? Увы: одно только, что имя нового представителя высшей власти в Западном крае предается ненависти и проклятиям, и не между католиками одними, а между русскими, приведенными в смущение и в панический страх.

Как известно, с Высочайшего соизволения предпринята была всеобщая подписка на памятник [М. Н.] Муравьеву в Вильне. Собралась сумма, превышающая ценность памятника; заказана модель статуи; вдруг Оржевский заявляет, что он не хочет, чтобы поставлен был памятник, а собранные деньги пусть идут на какое-нибудь благотворительное дело в память Муравьева. Любопытно, что на этот раз он мотивирует это непостижимое решение – опасением, что памятник будет раздражать поляков! Он каждый день принимает меры исключительно раздражающие поляков, а тут, когда нужно дать видимый знак утверждения русской власти, – он, чтобы не дать желанию русских осуществиться, и даже вопреки Высочайшему разрешению ссылается на опасение раздражать поляков.

А как мало он этим опасением руководится в других случаях, и как доказательство того, что главная его забота всякому противодействовать, – нельзя не обратить внимание на следующие эпизоды с [А. К.] Кривошеиным. В Гродненской губернии есть приют М[инистерст]ва пут[ей] сообщений для калек и увечных из бывших служителей на жел[езных] дорогах. Между этими несчастными есть католики. За невозможностью ходить в церковь эти призреваемые просили министра о дозволении, чтобы известное количество раз в году приезжал к ним ксендз для исполнения треб и молитв. Министр об этом входит в сношение с м[инист]ром внутренних дел^[877]; спрашивают Оржевского, он наотрез отказывает. Тогда министр путей сообщений просит о том, по крайней мере, чтобы ксендз приезжал учить детей этих призреваемых, министр внутренних дел соглашается, но Оржевский объявляет, что ни за что! Наконец недавно тот же министр путей сообщений, озабочиваясь для улучшения материального положения служащих на жел[езных] дорогах – устройством обществ потребителей, между прочим вводит это общество на Полесских ж[елезных] дорогах. Все готово, как вдруг получается бумага от Оржевского, извещающая, что он общество потребителей на Полесских железных дорогах допустить не может.