Читать книгу - "Деды и прадеды - Дмитрий Конаныхин"

— Простите.

За закрытой дверью, в комнате, освещенной косым лучом лунного света, женщина спокойно смотрит в вечность.

Боль клубком сцепилась с каким-то резким запахом, и Филиппов не мог определить, что же больше мешало ему падать в медленно вращавшийся и извивавшийся угольно-чёрный колодец. Он открыл глаза, и несколько знакомых лиц постепенно проявились на фоне плывущего потолка.

— Ай да молодец! Очухался! — он услышал знакомый бас бригадира Четвертакова.

Обычно угрюмый, седой, высохший дядька расчувствованно склонился над ним.

— Где я?

— Здесь, в ремонтном. Ребята тебя принесли сюда. Там опасно. Горит пока.

— Ноги… — он рванулся, — Ноги целы?!

— И ноги целы, и руки твои, Толя, целы, и голова твоя цела, лётчик ты наш.

— Я… Я упал. Вроде… упал…

— Ты? Ты не просто упал, ты налетался. Крупнокалиберный сдул тебя. Вон на набережной сколько порушило. А ты в трюм слетал, семь этажей, считай, полёт. Повезло тебе. А Морковкину — нет.

— Что? Что вы говорите? Голова очень болит, я слышу плохо.

— Ты вместе со всем железом на Витьку упал, он внизу варил, ему хребет перебило в трех местах, думали и тебе каюк. Думали — неживой. Да, видать, судьба тебе такая — одного ломает, другого в люльке носит.

— А сколько сейчас? Время сколько?! — обожгло Филиппова.

— Да, поди, уже часов пять, вечер уже, ночь считай. Темно уже.

— Как?! Как — пять? Нельзя пять! Нельзя! — он рванулся и вскрикнул, на губах выкашлялась розовая пена. — Мне… Мне идти надо. Мне срочно…

— Стой, дура! Стой! Держите его, ребята! Он так себе последние ребра переломает!

Филиппов послушно затих, придерживаемый за плечи, только умоляюще смотрел на Четвертакова. Тот нахмурился.

— Ладно, ребята. Давайте по местам. Я ещё пару минут посижу, дровишек подброшу, может чай какой лётчику нашему соображу. Нам всё равно всю ночь тут разбираться.

Четвертаков и в самом деле подсел к мурлыкавшей печке, открыл поленом дверцу и подбросил пару дощечек.

— Николай Федорович.

— Что, Толя?

— Николай Федорович… Скажите, а… — он помолчал, потом решился, — А что Курочкина… Ушла уже?

Бригадир ссутулился перед печкой, отблески огня прихотливо вычерчивали глубокие тени в его морщинах.

— Курочкина… — Четвертаков ещё помолчал и бухнул. — Так ты у неё котлетки хотел купить?

— Да, — просто ответил Филипов на простой вопрос.

— Нету Курочкиной. Нету её совсем. И не будет. Увели её часа за два до обстрела.

— Куда? Как? Куда увели?!

— Эх, Толя, Толя… Понимаешь, Толя, люди пришли за ней. Оттуда люди. Потом мне рассказали — кто-то из наших уже у неё покупал котлетки. И ногти нашел.

— Какие ногти?

— Какие-какие? Обыкновенные, человечьи. Говорят, она с мужем своим соседей рубала, пока те ещё не умерли. И котлетки продавала… Вот так, Толя. Повезло тебе ещё, бог миловал…

Филиппов беззвучно заплакал.

Когда он открыл глаза, Четвертакова уже не было.

Филиппов, скрипя зубами, встал сквозь хруст рёбер. Плотные бинты на груди мешали дышать, но боль сдерживали до переносимой. Он сходил в мастерскую, достал из-за верстака уже ставшую ненужной картину, опять пристроил её на груди, так даже теплее получалось, собрал узелок и медленно вышел из мастерской, плотно притворив дверь.

Он удрал из медслужбы, из заводоуправления вышел с пайком и, заметно повеселевший, поплёлся домой, клятвенно пообещав утром вернуться на перевязку и осмотр. На губах иногда появлялась розовая пена, но если несильно дышать, то ребра не хрустели, дышать можно было.

Он довольно быстро для тёмного времени миновал патрули, постарался прибавить шаг, так что, сворачивая в свой переулок, он только мельком замечал какую-то лишнюю суету — навстречу ему почему-то гурьбой высыпали матросы, ещё какие-то люди строились на тротуаре, где-то рядом кричали команды.

Он вышел из-за угла булочной, прижимая к груди узелок.

Навстречу ему опрокинулось небо с посеребрёнными луной редкими облаками.

Его дома не было…

Ноги сами шли вперёд, а он всё силился понять, не занесло ли его с голодухи в другую сторону. Нет. Это было именно то самое место. После взрыва авиабомбы вместо его дома возвышалась куча битого кирпича, весь переулок был засыпан кирпичным крошевом, тряпьём и хламом.

Филиппов бросился вперёд, отшвырнул в сторону узелок, вырвал из-за пазухи картину и отбросил, чтобы не мешала.

Как чёрный гигантский жук, не замечая разрывающей боли в груди, рядом с такими же, глухими от горя людьми, он лихорадочно разбрасывал кирпичи, ворочал балки перекрытий, вынимал хлам, покорёженные велосипеды, разбитые доски, резал руки о стекло разбитой посуды, мычал от натуги, надрываясь, разбирал с другими бабами и мужиками полуразбитые щиты перекрытий, радиаторы, трубы, угловые глыбы неразбившейся кладки, решётки лифтов, носил к санитарам какое-то грязно-кровавое месиво, заворачивал в какие-то тряпки, бежал назад, молчал, вслушивался в тишину до звона в ушах, сглатывал подступавшую рвоту, кричал, звал Варю и Николеньку дрался с моряками, которые пытались оттащить его от его дома, вернее, того, что было его домом, прорывался с удесятерённой силой, рыдал и молился, и бросал, и скрёб кирпичи и обломки штукатурки…

Наконец в зыбком лунном свете мелькнуло что-то похожее на шерстяное платье его Вари. С яростным криком он отшвырнул доску, чтобы помочь ей, потянул тихонько… и сел на кучу кирпича, баюкая кусок бедра Вари с пригоревшей тканью.

Филиппов долго сидел на камнях, не чувствуя мороза, поглаживая и как бы взвешивая свою находку, даже удивляясь, что узнает родинки. Его время умерло здесь.

Старая комендантша, слегка заикавшаяся от контузии, привела санитаров. Он послушно отдал им Варю, что-то слушал, потом куда-то шёл, кого-то опять слушал — о завтрашних делах, о карточках, о чем-то ещё бумажном и горестном.

Все разошлись. Завтра надо было идти на войну или на службу, надо было постараться жить. Филиппов стоял недвижно. Его не решались трогать.