Читать книгу - "Новый Рим на Босфоре - Алексей Величко"

После блистательного I Вселенского Собора, где присутствовавшие на Соборе епископы торжественно отметили 20‑летие царствования св. Константина, василевс вернулся в Рим. Здесь император ожидал отдохновения от своих многочисленных трудов, но, увы, конец его жизни был ознаменован некоторыми печальными событиями.

Вечный город и ранее был не очень расположен к «восточному» василевсу, и если после победы над Макценцием римляне рукоплескали в овациях при триумфе царя, то связывалось это не с чем иным, как с освобождением от тирании Макценция. Как только старые раны затянулись и забылись оскорбления тирана, нелюбовь к св. Константину вспыхнула с новой силой. Римлян раздражало в царе буквально все: его восточная одежда, манеры, пышность двора и церемоний, расположенность императора к христианам. Но, главное, в нем видели некий прообраз Диоклетиана – императора, поставившего некогда на колени гордый римский сенат и установившего твердую единоличную власть.

С одной стороны, св. Константин предпринял шаги, направленные на оживление сенатской деятельности: он значительно расширил численность сената, надеясь за счет сенатского управления обеспечить покой и безопасность вновь приобретенных территорий в Италии и Африке. Но эта-та мера и не понравилась «старым» сенатским родам, поскольку их вновь назначенные коллеги в массе своей происходили из служивого сословия, а не из аристократии. Не улучшил их настроения и новый поземельный налог, введенный императором для пополнения государственной казны, объектом которого являлась именно сенатская собственность.

Но самое главное, пожалуй, заключалось даже не в этом. Святой Константин никак не желал следовать старому культу языческих богов и отправлять богослужения на капищах. Это было тем более недопустимо, по мнению сенаторов, что издавна старые аристократические роды всеми способами стремились вступить в ту или иную жреческую коллегию – ведь членство в ней несло за собой освобождение их имуществ от налогообложения. Религиозная деятельность аристократии не ограничивалась стенами Рима, множество сенаторов покровительствовало муниципальным культам отдельных провинциальных общин.

А потому пиком общего недовольства стало празднование 20‑летия правления императора, пришедшееся на 326 г. 15 июля этого года св. Константину предложили по традиции возглавить шествие на Капитолий, и он было согласился. Однако категорически отказался принести жертву Юпитеру в языческом храме, вследствие чего церемония оказалась сорванной. Это событие возмутило сенаторов и плебс, который осы́пал камнями статуи императора. Удивительна его реакция: после минутной паузы царь произнес: «Нельзя сказать, чтобы я это заметил». Доверчивость, незлобивость императора граничили с наивностью, которой гордый и прагматичный римский ум не прощал никому. И нет никаких сомнений, что эти волнения были организованы аристократами, которые своей поддержкой языческой партии стремились минимизировать деятельность императора по ограничению власти сената^[137].

Существовали и другие обстоятельства, предопределившие не самые добросердечные отношения императора с сенатом. Несколько ниже, в обобщении, мы более детально рассмотрим вопрос об императорских полномочиях и специфике царской власти в Византии. Сейчас лишь заметим, что в эпоху св. Константина идея единоличной власти, идея василевса лишь пробуждалась и была едва заметна на фоне старых римских представлений о суверене верховной власти. Со времен республики повелось считать, что весь римский народ является носителем высших политических прерогатив, которые он в соответствии с законом и по своему выбору делегирует на время народным избранникам. Органом, непосредственно влияющим на выборы высших должностных лиц государства, являлся сенат, и его роль в практической расстановке сил трудно переоценить. Правда, однако, и то, что сенатское правление, систематически прерываемое диктаторами или прямыми тиранами, едва ли соответствовало идее «народной воли».

Потому с точки зрения официальной неписаной идеологии Рима princepes, каковым был св. Константин Великий, являлся только первым между граждан: «princepes senatus et universorum» («первый в сенате и среди всех вообще»)^[138]. Основанием власти св. Константина являлись его военные успехи, благосклонно признанные сенатом (а что ему оставалось еще делать?). Но благосклонность – вещь очень переменчивая, державшая св. Константина в скрытой зависимости от воли тех, кто не собирался в существе своем менять старые римские олигархические порядки.

Однако идея народной воли, в первую очередь, конечно, воли самого сената, как основание властных полномочий василевса, шла в явное противоречие с единоличным и абсолютным правлением святого царя, по праву претендующего на более прочный фундамент своей власти. Кроме того, особенно после Никейского Собора, св. Константин все более и более погружался в содержание православного вероучения и, конечно, не мог следовать римским, языческим устоям своего царствования, целиком покоящимся на «князи человеческие».

Если уж св. Константин, не смущаясь, говорил о себе как о «сослужителе епископов», «епископе внешних», «неком общем епископе»^[139], то, надо полагать, идея божественного источника царской власти к тому времени не могла не привлечь его внимания. Не случайно Евсевий, по-видимому, как и любой придворный писатель, невероятно чуткий к настроениям властей предержащих, специально отмечает в своем труде: «Константина… Бог всяческих и Владыка всего мира соделал императором и вождем народов сам собой. Между тем как другие удостаиваются этой чести по суду человеческому, – Константин был единственный василевс, призванием которого не может похвалиться никто из людей»^[140]. Безусловно, такие речи исходили не только от одного Евсевия, и св. Константин не мог игнорировать – хотя бы внутренне, пока еще без огласки – формулы, естественные для христианского сознания.

Как известно, одно дело слушать такие идеи, другое – ввести их в политический оборот. В Риме с его старыми традициями, развращенным плебсом и самоуверенным, гордым сенатом, любая ревизия основ государственной власти императора немедленно вызвала бы крайне негативную реакцию. «Рим, погруженный в сон об античности, не любил людей, которые жили исключительно настоящим»^[141]. Если св. Константин и думал об этих предметах, то, пожалуй, рассчитывал все же на мягкие реформы. К сожалению, даже для робких шагов, должных всего лишь наметить определенную тенденцию, дело не дошло.