Читать книгу - "Миклухо-Маклай. Две жизни "белого папуаса" - Даниил Тумаркин"

Пока Геккель семь месяцев отсутствовал в Йене, там накалились страсти вокруг его монографии «Общая морфология организмов», опубликованной летом 1866 года. Похоже, немногие полностью осилили этот двухтомный капитальный труд, который изобиловал новыми научными терминами и понятиями, в большинстве своем предложенными самим автором, и поднимал как узко специальные вопросы, так и сложнейшие теоретические проблемы мироздания. Но книга приобрела громкую, даже скандальную известность, так как достаточно было беглого ознакомления, чтобы понять, что она написана в основном с позиций естественно-научного материализма и имеет неприкрытую антиклерикальную направленность. Профессора и студенты теологического факультета и многие другие консервативно настроенные представители университетского сообщества недружелюбно встретили возвратившегося Геккеля и за глаза называли его «обезьяньим профессором». Впрочем, среди профессуры были и такие, кто подобно К. Ге-генбауру и Б. Гильдебранду демонстративно поддерживали «еретика», хотя не всегда понимали и не во всем принимали его учение. Однако наибольшую поддержку Геккелю оказывала университетская молодежь — молодые приват-доценты и студенты. К ним принадлежал, разумеется, и наш герой. «Он теперь вдвойне привязан ко мне, — писал Геккель родителям о русском студенте, — и проявляет такую любовь, которая меня поистине трогает»^[137].

Николай опять ассистировал Геккелю, возобновил слушание лекций на медицинском факультете, но главное внимание уделял обработке материалов, собранных в Арресифе, чтобы подготовить на их основе первые публикации. В Йену вернулся другой «господин фон Миклухо». Геккель по-прежнему относился к нему как к любимому студенту, но Николай больше не хотел быть всего лишь студентом Геккеля. После экспедиции на Канары у него выросла самооценка, появилась вера в свои силы, возникло желание приобрести известность в ученом мире.

Теперь Николаю было уже недостаточно досконального знания научной литературы по разрабатываемой им проблематике. Перед началом зимнего семестра 1867/68 года, снабженный рекомендательными письмами Геккеля и Гегенбаура, он отправился из Йены в поездку по Европе, чтобы ознакомиться с зоологическими коллекциями в крупнейших музеях, получить консультации у специалистов по губкам и селахиям (акулам, скатам и химерам). 22-летний исследователь не вел дневник, но из отрывочных упоминаний в его статьях известно, что он побывал в Дании, Норвегии, Швеции и Франции. Так, в Париже он посетил знаменитый Jardin des Plants — старинный ботанический сад, который к середине XIX века превратился в многопрофильный научный центр, включающий Музей естественной истории, зверинец, виварий и т. д. По мере возможности Николай знакомился с достопримечательностями этих стран. На его рисунках, сделанных во время поездки, — средневековые крепости, замки, гавань со стоящими в ней судами.

Осенью 1867 года в «Йенском журнале медицины и естествознания» появилась статья «Рудимент плавательного пузыря у селахий» — первая публикация Николая^[138]. Как указано в конце статьи, она поступила в редакцию еще 6 июля, но молодой ученый вносил в нее уточнения и дополнения. С позиций дарвиновской теории автор рассмотрел в статье значение и функции «кармана» в пищеварительном канале акул, которых он вслед за Гегенбауром считал исходной формой для остальных рыб и амфибий. Николай счел этот «карман» рудиментом плавательного пузыря. Геккель и Гегенбаур дали высокую оценку статье. В письме Хаксли, отправленном в январе 1868 года, Геккель писал, что работа «талантливого молодого русского <…> представляется важной для изучения филогении позвоночных и обоснования раннего происхождения плавательного пузыря»^[139]. Однако следующие поколения исследователей не согласились с гипотезой Николая и приурочили возникновение плавательного пузыря у рыб к появлению у них тяжелого костного скелета, еще отсутствующего у акул. В наши дни эта статья, как и другие работы Николая по зоологии и сравнительной анатомии, заслуживает внимания главным образом с точки зрения истории науки. Для нас же наиболее примечательно то, что статья была подписана двойной фамилией — Миклухо-Маклай (Miklucho-Maclay), которой с этого времени начал пользоваться Николай, и так мы будем впредь его называть.

Вопрос о происхождении второй части фамилии до сих пор не может считаться решенным. В конце XIX — начале XX века докопаться до истины попытался Д.Н. Анучин. Он обратился за разъяснениями к секретарю РГО А.В. Григорьеву и барону Ф.Р. Остен-Сакену, который службу в Министерстве иностранных дел сочетал с активной деятельностью в РГО и, как мы увидим ниже, на протяжении двух десятилетий поддерживал тесные контакты с Миклухо-Маклаем. Григорьев отыскал «сведущее лицо» — библиотекаря РГО Ю.В. Бруннемана, который был гимназическим приятелем Николая, — и в 1898 году сообщил Анучину, что, по словам Бруннемана, будущий путешественник «и в гимназии <…> был известен под двойной фамилией»^[140]. Теперь уже не только автор, но и читатели этой книги могут оценить обоснованность этого утверждения.

Остен-Сакен обратился к Г.Ф. Штендману, который сыграл серьезную, притом трагическую роль в истории семейства Миклух. В 1901 году Штендман пояснил, что «прибавка "Маклай" совершенно произвольная: сокращенное малороссийское Миколай (Николай), поставленное после фамилии священником в церковной книге»^[141]. Эта версия показалась мне сомнительной при первом же ознакомлении с ней. Но на всякий случай я обратился в 1982 году в архив Новгородской области с просьбой прислать копию записи о крещении Миклухо-Маклая. Ответ был неутешительный: метрические книги Шегринской церкви за 1846 год погибли в войну. Однако сравнительно недавно мне стало известно, что выписку из них перед началом Отечественной войны сделал племянник ученого Д.С. Миклухо-Маклай. В этой выписке, как и в свидетельстве, выданном в 1857 году Новгородской духовной консисторией по запросу Е.С. Миклухи, говорится о рождении и крещении Николая и его родителях^[142]. Имени «Маклай», якобы поставленного священником после фамилии Миклуха, в этих документах нет да и не могло быть при строго соблюдавшейся формуле записи. Удивительно, что эту явную небылицу сообщил как непреложный факт не кто иной, как Штендман, известный историк-источниковед и публикатор архивных документов^[143].