Читать книгу - "Усобники - Борис Тумасов"

Посыпал мелкий колючий снег, и Тохта удалился во дворец. Здесь тоже было безлюдно, как и в ханском дворе. У двери замер караул — два крепких богатура с копьями и пристегнутыми к поясу саблями. Хан подошел к жаровне, протянул руки над тлеющими углями, тепло поползло в широкие рукава халата.

Тенью проскользнул евнух, напомнив Тохте о женах, живших на второй пол овине дворца. Хан подумал о них и забыл. Жены не нужны ему, он презирал женщин. Даже свою мать, когда она начала вмешиваться в государственные дела, Тохта велел увезти в далекое кочевье, где-то там ее вежа, но хан ни разу не наведался к ней.

Иногда у Тохты появлялось желание удалить из дворца своих жен, надоедавших своим пустым чириканьем. Когда они развеселятся ие в меру, Тохта велит евнуху унять их, и тот, с позволения хана, поучает ханских жен толстой плетью. Крик и визг Тохта слушает с удовлетворением.

22 Богатур — рослый человек, силач, храбрый воин.

Согревшись у жаровни, хан перешел в зал, устланный коврами, с подушками, набитыми верблюжьей шерстью. Это любимый зал Тохты. Здесь он, восседая на подушках, проводит советы, выслушивает нойонов, принимает послов. Здесь становятся перед ним на колени русские князья и он, хан, волен в их жизни и смерти. В такие часы Тохта видит себя таким же могучим, как Бату-хан или Берке-хан. А может, подобным далекому предку Чингису?

Тохта хлопнул в ладоши, вбежавшему слуге велел позвать темника Егудая.

* * *

Человек разумный не живет без душевной боли. Сопричастный природе, окружающему миру, он принимает близко к сердцу горе и страдания людские. Только тварь бездуховная лишена сомнений и терзаний, в ней живут лишь осторожность и ярость, если что-то угрожает жизни ее или ее детенышам.

Сарайский епископ Исмаил благодарен Всевышнему, что сделал его пастырем. Сколько помнит себя Исмаил, он служил людям. И тогда, когда был послушником у епископа Феогноста, и тогда, когда посвятили его в священники, и теперь, став епископом, он продолжал заботиться о своей пастве. Он благоговейно относился к своему имени, данному ему в честь святого Исмаила, персиянина Халкидонского. Утешая страждущих, епископ призывал их к терпению.

В раздумьях он искал оправдания князьям, но не находил. Он видел, как они, являясь в Сарай на поклон к хану, добивались погибели друг друга, стараясь завладеть чьим-то княжеством. А на съезде хватались за мечи, и Исмаилу едва удавалось унять их. Князья рвали Русскую землю, каждый тянул к свосму уделу, и никого не заботила Русь. А враги разоряли ес — Орда и шведы, Литва и немцы… Рыцари в чело норовят ударить, шведы — в оплечье, а Орда — в подбрюшину, да так, что дух перехватывает.

Им бы, князьям, объединиться, тогда бы испытали враги силу народа, неповадно было бы искать удачи на Руси, не мыкали бы горе угнанные в полон, не орошали кровью и слезами скорбный путь в неволю…

Так рассуждал сам с собой Сарайский епископ, обходя своих прихожан. В то отдаленное время даже облеченный великим саном духовный пастырь шел к человеку, не дожидаясь, пока тот явится к нему. Епархия у Сарайского епископа бедна и мала, но она в стане врагов. Напутствуя Исмаила, митрополит Максим наказывал: «Помни о том, лечи души словом Божьим».

Припорошенной снегом улицей Исмаил шагал вдоль дувалов, заходил во дворы, безошибочно определяя, в каком закутке обитают рабы.

Старые и молодые, угнанные совсем недавно, они были искусными мастерами: каменщиками и плотниками, кузнецами и гончарами. Исмаил знал судьбу каждого, каков и откуда родом. Они, рожденные в землях Рязанских и Ростово-суздальских, Владимирских и Переяславских, Московских и Тверских, теперь были обречены доживать остаток лет в неволе.

Многие из них жили на чужбине не один десяток лет, годами не слышали, чтобы назвали их по имени. Как далекий сон виделась им родная сторона.

Утешительное, доброе слово епископа на короткий миг притупляло боль, глаза влажнели or слез.

Подбодрив молодого мастерового, год как угнанного в Орду из Московской земли, епископ направился к древнему, полуслепому рабу. Он валялся в темной сырой каморе на истлевшем потнике. Епископ опустился перед ним на колени, положил ладонь на лоб:

Больно, Авдеюшка?

Больно, владыка. Не телу, душе больно. Мне бы легче было, коль зиал, что лежать моим костям в родной земле.

Терпи, Авдеюшка,

В потемках Исмаил не увидел, но догадался, как горько усмехнулся старик.

Сорок лет терплю, владыка. — Костлявой рукой он поднес к губам руку епископа. — Исповедаться хочу… Не знал Ростов золотых дел мастера искусней меня. Жил я, не ведая нужды, жениться намерился. Но налетели поганые, и оказался я в рабстве. Работал на хозяина, и сарайские красавицы носят мои украшения. Но теперь я стар, и глаза мои не видят, а руки трясутся. Вот и бросил меня хозяин, мурза Чета, умирать позабытым людьми и Богом. Разве вот ты один, владыка, навещаешь меня, да добрая стряпуха приносит еду… Поговорил бы ты, владыка, с мурзоц, пусть отпустит умирать на Русь. Пользы от меня ныне ни на деньгу.

Исмаил перекрестил старика:

Нет на тебе грехов, Авдеюшка. Жил ты праведно, и за то воздаст тебе Господь, за дело твое. А с Четой поговорю, замолвлю слово, авось сделает он добро…

Покинув старика, Исмаил отправился не домой, а к мурзе. Устал епископ сегодня, чужая боль не обошла его стороной, но хотел он еще увидеть Чету.

Дом мурзы у самого базара. Глухая стена из белого ракушечника почти вплотную примыкала к дувалу. Злые псы кинулись под ноги епископу, едва он открыл калитку. Властный голос хозяина остановил их. Мурза удивился:

Ты никогда не бывал у меня, поп. Что привело тебя ко мне, мусульманину?

Исмаил поклонился Чете:

Не оскудеет рука дающего, и пусть добро воздастся сторицей.

Ты к чему это, поп?

Прошу тебя, сын мой, много лет рабу твоему Авдею, и не может он теперь исполнять то, что умели его руки. Смерть стоит у ног Авдея, и хочу просить я: позволь умереть ему на родной земле.

Мурза расхохотался:

Ты выжил из ума, поп. Я отпущу Авдея, если дашь мне за него выкуп.

Но мой приход беден.

Ты возьмешь у конязя, какой первым приедет в Сарай.

Но Сарайский епископ Исмаил знал, что до весеннего тепла никго из князей не побывает в Сарае, а старый мастер вряд ли дотлеет до конца зимы. По всему видно, покоиться ему в чужой земле. А если и отыскал бы епископ деньги на выкуп, то с кем отправить старика на Русь?

«Сколько же их, потерявших отечество, влачит рабскую жизнь в Орде, и кто повинен в том?» — задавал епископ сам себе вопрос, и ответ был один: повинны князья-усобники.

Доколе? Господи, — молил Исмаил, — вразуми, наставь на путь истинный, отведи грозу от Русской земли, спаси людей ее!

С моря Хвалынского дул сырой, пронзительный ветер, съедал снег. В домике епископа было неуютно, холодно. Исмаил кутался в овчинный тулуи, смотрел, как в печи скупо горят сухие кизяки. Разве могли они дать тепло, какое исходило от березовых дров? Поленья, щедро подброшенные в печь, горели жарко, и оттого в избах, даже топившихся по-черному, воздух был сухой и горячий.