Читать книгу - "Адмирал Колчак - Павел Зырянов"

– Какие есть просьбы и заявления? – спросил Чудновский.

Колчак попросил о свидании с Анной Васильевной. Чудновский отказал и спросил, есть ли ещё просьбы. «Броском головы в сторону Колчак показывает, что больше просьб нет», – написано в воспоминаниях Ишаева.

Медленно и тяжело шагая, Колчак вышел из камеры. В коридоре его окружил конвой. Гришина-Алмазова, подглядывавшая в волчок, увидела Колчака, «страшно бледного, но совершенно спокойного». Она же обратила внимание на бледное, трясущееся лицо коменданта. Анна Васильевна, прорвавшаяся к волчку с опозданием, успела увидеть только серую папаху Адмирала.^[1440]

Потом Колчак пытался принять яд, зашитый в уголке носового платка. И опять разночтения в воспоминаниях – во дворике, когда вышли из одиночного корпуса, или в дежурной комнате. Платок отняли, Адмирал не проронил ни слова.

Когда вели Пепеляева, Гришина-Алмазова вновь подсматривала в волчок. Она утверждала, что он прошёл мимо её камеры спокойными и уверенными шагами. В дежурной комнате они повстречались – Колчак и Пепеляев – и тоже молча.

Вышли из тюрьмы и двинулись по набережной Ушаковки. Конвой разбился на два круга. В круге первом – Колчак. В круге втором – Пепеляев, который безостановочно бормотал молитвы. Колчак шёл молча.

О чём он думал? Может, о прожитой жизни? Но в эти дни об этом он, наверно, уже всё передумал и обо всём вспомнил. Вновь услышал шорох движущихся льдин, со своей высоты в Порт-Артуре ощутил ледяное дыхание маньчжурской зимы, побывал на «Императрице Марии», когда свистело над головой пламя и рвались взрывы, и в Поволжье, где в талый снег и грязь были втоптаны его надежды…

Может, думал о семье? Как она там, в Париже, где он никогда не был? Может, об Анне Васильевне? Может. Но скорее всего он думал о «счастье покоя небытия». Он действительно очень устал за свою недолгую жизнь. Устал биться с Судьбой – не за себя, за Россию.

Конвой свернул в переулок и стал подниматься в гору. В морозном воздухе далеко разносились треск выстрелов, уханье пушек и стрекотанье пулемётов. Это наступала армия Войцеховского. Порой казалось, что бой идёт совсем близко.

Наконец поднялись на гору и вышли на поляну, откуда был виден слабо освещенный город. Заснеженная поляна искрилась лунным светом. Чудновский распорядился, чтобы Колчак и Пепеляев стали на небольшой холмик. «Колчак – высокий, худощавый, тип англичанина, его голова немного опущена. Пепеляев же небольшого роста, толстый, голова втянута как-то в плечи…» – вспоминал Чудновский. Странно то, что Колчак показался ему высоким, хотя был среднего роста. Видимо, его моральное превосходство, ощущаемое в глубине сознания, в памяти запечатлелось как превосходство в росте.

– Прощайте, Адмирал, – сказал Пепеляев.

– Прощайте, – коротко ответил Колчак.

Раздалась команда:

– Полурота, пли!

В этот момент где-то, вроде бы недалеко, грохнула пушка. Это было последнее, что мог слышать Колчак. Ибо сразу же, как бы в ответ, раздался залп расстрельной команды. Потом они подошли и для верности дали залп по лежащим.

– Куда девать трупы? – спросили начальник тюрьмы и командир конвоя.

Приговаривали и расстреливали в спешке, могилу вырыть забыли. Чудновский писал, что не успел он ответить, как за него ответил конвой, проявив большую политическую сознательность:

– Палачей сибирского крестьянства надо отправить туда, где тысячами лежат ни в чём не повинные рабочие и кресть яне, замученные карательными отрядами… В Ангару их.

Но вряд ли конвой стал бы выражаться столь длинно и литературно. Расстрельной команде попросту не хотелось рыть яму в мёрзлой земле. Тёплые ещё тела стащили к Ушаковке, нашли прорубь и спустили туда.

На городской каланче пробило два часа. Близилось утро, которое Россия встречала уже без Колчака. И в то же время – вместе с ним, ибо он навсегда остался в её истории.