Читать книгу - "Русская революция. Ленин и Людендорф (1905–1917) - Ева Ингеборг Фляйшхауэр"

Судя по российским материалам, Варбург придал разговору гораздо более обязывающий характер, чем показывает его служебный доклад, который министр фон Ягов снабдил комментарием: «В беседе русские много расспрашивали В[арбурга], а сами, собственно, ничего не сказали». Это вопиющее непонимание значения переговоров, которые сам Варбург назвал безусловно благоприятными и открывающими перспективу развития, «если бережно выпрядать только что свитые нити». В изложении российской стороны он начал разговор с заявления, что надежды русских увидеть вскоре ослабевшую, голодающую Германию, высказанные Протопоповым в Лондоне, тщетны: Германия сильна и будет сильна. Но она не стремится к дальнейшим изменениям территории, а потому продолжать войну бессмысленно. Варбург повторил обязательные штампы германской внешней политики: Англия, дескать, развязала войну и обманула Россию, которой выгоднее дружить с Германией, — однако в некоторых основных территориальных вопросах заметно отошел от обычных германских требований. По пункту «исправления границ» он держался в официально установленных рамках, утверждая, что Курляндия принадлежит Германии и тяготеет к Германии, будучи чужда России по языку, вере и населению; правда, отметил, что поляки должны получить собственное государство. На вопрос Протопопова, по какому признаку следует определять границы этого государства, географическому или этнографическому, Варбург ответил: «Конечно, по этнографическому», — и выразил мнение, что подданные-поляки есть только у России и Австрии, а в Германии любой поляк — по закону и убеждению немец! Интереснее этих предложений, следующих официальному курсу, то, что Варбург добавил от себя. Во Франции, сказал он (в его записках данный пассаж отсутствует), Германия, аннексируя Эльзас после франко-прусской войны, совершила «огромную ошибку» (так говорил и друживший с братьями Варбург промышленник Вальтер Ратенау, споря с аннексионистами). Лотарингию тоже можно отдать Франции, а Бельгию Германия ненадолго аннексирует, но при условии гарантированной безопасности границ восстановит ее как суверенное государство. Против приобретения Россией Галиции и Буковины — цели Брусиловского прорыва — Германия ничего не имеет. Да и проливы, если Антанта их захватит, должны отойти к России. Германия настаивает только на незыблемости российской западной границы в ее нынешнем виде. По всем этим вопросам разговор шел «как нельзя лучше»^[1898].

Для русских собеседников, помимо новых идей, была важна общая тенденция рассматривать названные пункты лишь как первоначальные предложения, которые могут потом, по желанию российской стороны, конкретизироваться и расширяться. Наконец, огромное значение имел тот факт, что предложения явно делались не с целью заключения сепаратного соглашения, а в качестве первого шага ко всеобщему миру. Поскольку оба русских не располагали временем (их ждал посол для заключительного обмена соображениями) и, даже заметив дипломатические возможности предложенного do ut des, не смогли или не захотели ими воспользоваться, чтобы измерить степень готовности немцев к переговорам, разговор, к явному сожалению других участников, не кончился ничем определенным. Но он доказал русским гостям, что в сознании Большой ставки, где, по их догадкам, и зародилась эта инициатива, произошел решительный перелом, совпадавший с имеющимися у них сведениями о трудностях со снабжением и упадке духа в Германии. Особенно интересной — наряду с согласием уступить Галицию и Буковину (большие потери гвардейских полков в Брусиловском прорыве, во время которого потерял сыновей и Неклюдов, тяжким бременем легли на столичное население) — им показалась готовность к отступлению на германском западном фронте: посулы вернуть Франции Эльзас и Лотарингию царь мог передать французским союзникам, а восстановить в конце войны бельгийский суверенитет — английским.

Помимо устных предложений Варбурга, до Протопопова и Олсуфьева, очевидно, дошли в Петрограде посланные вдогонку дополнения. Они, вероятно, легли в основу уведомления российского министра иностранных дел английскому послу, согласно которому Варбург говорил о возможном уходе Германии из ее колоний^[1899], и привели Бьюкенена к мысли, что он обещал в перспективе вывод германских войск из Польши и передачу России Константинополя^[1900]. Протопопов изо всех сообщений сделал вывод, что предложение Варбурга — не приманка, призванная склонить Россию к сепаратному миру с Германией, а действительно санкционированный на самом верху первый серьезный шаг ко всеобщему миру^[1901]. В таком духе он пропагандировал готовность немцев к диалогу в последующие дни и недели на разных общественно-политических уровнях в Москве и Петрограде, встретив интерес в умеренно консервативных и либеральных кругах старой и новой столиц, которые предпочитали компромисс с одумавшимся германским руководством и перспективу всеобщего мира бесконечной смертельной схватке имперских армий, грозившей вылиться в революцию и гражданскую войну.

В рейхсканцелярии доклады Варбурга не вызвали заметного резонанса. Канцлер не принял их всерьез, хотя еще за два дня до встречи был «раздавлен и в отчаянии»^[1902]. Нет никаких свидетельств его попыток в дальнейшем разузнать о позиции русских и возможных последствиях стокгольмской беседы в Петрограде, что, учитывая военное положение Германии, являлось непростительным упущением. Его не интересовало продолжение диалога, и, насколько можно судить по документам, он ни разу к нему не призывал, хотя бы для проформы. Еще удивительнее, что он не сразу уведомил императора о зондаже, за которым последовали достойные внимания сигналы из Петрограда. Лишь когда царь 18 сентября 1916 г. ст. ст. назначил Протопопова министром внутренних дел, Бетман-Гольвег сообщил императору, что велел «в июле этого года надежному доверенному лицу вступить в контакт с Протопоповым во время его пребывания проездом в Стокгольме»^[1903], причем слова рейхсканцлера могли относиться и к Бокельману, так как расплывчатое понятие «доверенное лицо» плохо подходило к одному из Варбургов^[1904].