Читать книгу - "На секретной службе Его Величества. История Сыскной полиции - Робер Очкур"

В промежуток времени, когда могла быть совершена кража (с пяти до десяти часов вечера), комната была заперта и ключ от нее находился у хозяина. Стекла и рамы потолка и крыши были глухие, не открывавшиеся, и при осмотре оказались целыми и не поврежденными. Словом, вор мог проникнуть в комнату только каким-либо «чудесным» образом…

Несмотря на то, что мне случалось уже на своем веку видеть много ловких краж, в данном случае я был в недоумении.

Я решил было уже отказаться от надежды напасть на какой-нибудь след, но в последнюю минуту, после многих и тщетных осмотров, я решил еще раз произвести исследование. «Ведь не духи же, в самом деле, украли», — думал я.

И вот еще раз, один, отправился я произвести осмотр комнаты.

Что-то подсказывало мне, что секрет заключается именно в самой комнате.

После долгих бесплодных осмотров и размышлений я остановил свое внимание на каком-то квадрате, еле-еле вырисовывавшемся на обоях почти под потолком.

Взобрался я на шкаф и, исследуя подозрительный квадрат, заметил, что он представляет очертания как бы четырехугольной дверцы в стене. При помощи ножа я действительно открыл эту дверцу. Оказалось, что это был род очень большой вентиляционной трубы, но без вентиляторного колеса. Соединялась эта труба с не действовавшей уже давно дымовой трубой.

Может быть, эта дверца и ведущая к ней труба раньше имела и другое назначение (дом недавно был перестроен), но о существовании этой трубы никто в квартире не знал.

Осмотрев стенки трубы, я заметил отчетливые отпечатки недавнего трения о них какого-то массивного предмета и свежие царапины. Ясно было, что вор проник в комнату с крыши именно этим путем и тем же путем вышел обратно. Очевидно, это был человек, хорошо знакомый с устройством дома и в особенности с его трубами и печами. Само собой разумеется, что я тотчас вспомнил о трубочистах, — и здесь мои розыски привели к следующему.

Подручный трубочист дома, где жил Юнгмейстер, действительно знал об этих трубах, но клялся и божился, что туда он не лазил и ничего не крал. Это, положим, и подтвердилось, но подтвердилось и то, что наивный трубочист как-то шутя говорил своему знакомому и даже приятелю Кондратьеву, что Юнгмейстера легко этим путем обокрасть. Кондратьев был, как его описывал трубочист, человек высокого роста, с усиками, довольно темными, и с родимым пятном на левой щеке…

Ясно было, что я опять встречаюсь со своим «знакомым незнакомцем». Но где он жил, этот Кондратьев, где его можно было найти, об этом трубочист решительно ничего не знал, тем более что со времени кражи и даже за несколько дней до нее он потерял своего приятеля из вида.

Трубочист, однако, сообщил новую подробность: у Кондратьева была подруга. Но где была и чем занималась эта подруга, неизвестно. В самое последнее время она, кажется, была без места и занималась поденной работой… вот и все.

Той порой подоспело новое преступление.

На Невском проспекте, недалеко от лавры, нашли задушенного с поясным ремнем на шее, довольно тщедушного парня. Оказалось, что это был ученик часовых дел мастера Иван Глазунов.

Из дознания же обнаружилось, что вечером накануне убийства несчастный ученик часовых дел мастера пьянствовал в трактире «Старушка». У него были серебряные часы с цепочкой. С ним сидел и поддерживал ему компанию рослый, плечистый человек лет тридцати пяти, с усиками и родимым пятном на левой щеке. Трактирщик хорошо почему-то запомнил его.

Опять тот же Кондратьев и, как я был почему-то уверен, Соловьев, а по-настоящему — Яков Григорьев. Дерзость и наглость этого злодея превосходили все пределы, и хоть он вертелся тут же, как говорится, под носом, — мне не удавалось его изловить.

Самолюбие мое сильно страдало. Я бранил своих агентов и наконец пустил в ход знаменитое «cherchez la femme»… Надо было найти женщину. Надо было найти эту подругу Кондратьева-Соловьева-Григорьева!

Я мобилизовал своих агентов женского пола.

По словам трубочиста, подруга преступника была без места. Я ухватился за эту мысль. «Если она без места, — думал я, — то ютится, скорее всего, где-либо на квартире, занимает, может быть, угол».

Всем женщинам-агентам была объяснена мною важность и сложность дела. Была обещана хорошая награда, и был дан приказ превратиться в не имеющих места работниц и слоняться в таком обличье по углам…

Результаты получились довольно быстрые.

В подвальном помещении дома де Роберти близ Сенной площади держал квартиру, состоящую из одной комнаты и кухни, отставной фельдфебель Горупенко.

Сам Горупенко с женой и четырьмя детьми ютился в комнате, а кухню отдавал под углы квартирантам.

Таких квартирантов в кухне, на пространстве пяти квадратных сажен, проживало до восьми человек. Теперь же, по случаю летней поры (столько времени мучил меня этот негодяй!), их было лишь четверо: официант из трактира «Бавария», безместный повар-пьяница, хромой нищий и крестьянская девушка, занимавшаяся поденной стиркой белья до приискания себе постоянного места.

К этой-то компании квартирантов присоединилась одна из моих агентш, и агентш опытных, некая Федосова, выдавая себя за работницу на папиросной Фабрике Жукова, где она действительно работала раньше, до своего выхода замуж.

Вечером, когда все квартиранты были в сборе, новая жилица, по требованию сожителей, должна была, как водится, справить новоселье, т. е. выставить водку и закуску.

Когда мужчины перепились и разошлись по углам, обе женщины разговорились.

— Охота тебе, милая, по стиркам-то ходить, — начала разговор Федосова.

— Да я и на хороших местах живала, — ответила несколько тоже подвыпившая подруга, — да нигде из-за моего не держат, больно буен. Придет проведать да и наскандалит, ну, а господа этого не любят…

— А он солдат али пожарный, твой-то?

— Из солдат, милая! Уж три года с ним путаюсь, ребенка прижила; каждый месяц по четыре целковых чухонке даю за него.

— А отец-то помогает?

— Как же, как придет, бумажку, а то и две сунет. «Пошли, — говорит, — нашему-то…» Вот за это он мне больше и люб, что ребенка жалеет. А вот теперь месяца три как пропадал, да вдруг… вот приходил недавно, только какой-то невеселый, да и не в своем виде.

— Под хмельком, должно быть. Видно, приятели употчевали?

— Нет, милая, совсем не в этих смыслах. А это я про одежу говорю.

— Что такое про одежу?..

— То-то и дело: франтом вдруг разрядился… Несет, значит, еще полусапожки женские да два бурнуса. Как пришел, послал меня на Сенную купить ему фуражку. Полусапожки мне подарил, а другие вещи велел продать, я их знакомому татарину за восемь рублей и отдала. «На, — говорю, — получай капиталы». А он мне в ответ: «Дура ты! Эти вещи пять красненьких стоят, а ты за восемь рублев продала!» Осерчал он очень, а потом и говорит: «Пойдем, — говорит, — в трактир». Ну, пошли в трактир, а потом все по-милому да по-хорошему кончилось. Ведь сколько не видались… «Где ты, — спрашиваю, — столько пропадал?» — «А там, — говорит, — был, где меня теперь нет…» — Марья Патрикеева, так звали девушку, сладко зевнула. — Двенадцатый час, — проговорила она, и обе женщины разошлись, несмотря на то, что Федосову рассказ, понятно, заинтересовал.