Читать книгу - "Солнце, вот он я - Чарльз Буковски"

«Partying with the Poets», Ric Reynolds, Berkeley Barb, December 6—12, Issue 486, 1974, pp. 1, 5.

Вечеринка, где великие поэты наконец собрались наблевать и подохнуть после Вторых ежегодных поэтических чтений Санта-Круса, происходила в дальних своясях у океана, и из дома вынесли все что можно еще до сбора гостей. Выше уровня колена остались одни розетки, а ниже — лишь несколько подушек, разбросанных по линолеуму.

Первым из великих поэтов прибыл Чарльз Буковски. Вошел и подбросил свой вещмешок. Когда багаж приземлился одной женщине на плечо, Буковски заорал:

— Давайте, сволочи, будем оттягиваться! — Он кинулся к бару наливать себе еще.

За нами с Альбертом кто-то засмеялся:

— Во дает, а?

Многие пришли на чтения поглазеть на Буковски, Гинзберга, Ферлингетти, Гэри Снайдера и прочих. Буковски же обещал хорошее представление. Если людям нужно безобразие, он их с радостью удовлетворит. В качестве реквизита он принес термос водки с апельсиновым соком, который и допил после первых же трех стихотворений.

Однако поэтов было слишком много, и, когда Буковски согнали со сцены, кир еще не подействовал. На сцену вытолкнули Линду Кинг, которую Джерри Камстра представил как «Буковски с пиздой, но вне зависимости от пола — прекрасный поэт». Она прочла стихотворение, посвященное Буковски, и завершила росчерком «Хуй — это хуй и больше ничего».

Чтения устроили для того, чтобы собрать первые средства «Американцам в мексиканских тюрьмах», и они стали яркой звездой в зимнем светском календаре. Литературная тусовка Санта-Круса уже много недель говорила о чтениях в «Катализаторе» — неполезной для здоровья кофейне, где каждый второй столик осажден начинающими поэтами и прозаиками и где пишется или передается друг другу по меньшей мере десяток рукописей одновременно. Однако на вечеринке, судя по всему, присутствовало лишь несколько человек из «Катализатора».

В отличие от большинства поэтов, Буковски был доступен. Не стоял в углу, наблюдая за остальными печальным или холодным поэтическим взором. Он навязывался и пьяно облапывал. Но пока прочие смотрели, как Буковски валяет дурака, его разум переваривал сцену. Глаза стеклянные, но человек с туловищем пьяного таракана за всеми наблюдал — и заставал врасплох.

Буковски схватил Альберта возле бара и развернул к себе:

— Ты из-за жены волнуешься. А волноваться надо вот из-за него. — Он нагнулся к Альберту поближе и показал на меня. — Ты к такому привык? Впитываешь, а? Несомненно, интеллектуал, Достоевский, Толстой, Тургенев. Ты чем занимаешься? Преподаешь? На автомойке вкалываешь?

— Не спускай ему этого, — сказал Альберт.

Поэтому я в конце концов сказал Буковски, что делаю пиццу и в одном его стихотворении все не так. В пиццу не кладут макароны.

— Пицца? — переспросил Буковски. — Пицца! Влээ. — Его чуть не вырвало, и он отвернулся, а двадцать секунд спустя ввязался в драку с каким-то мужиком, который пытался сдернуть с него штаны, пока он танцевал.

Когда на вечеринку приехал Аллен Гинзберг, Буковски вцепился в него и придавил плечом.

— Дамы и господа! — закричал он. — Сегодня у нас почетный гость — Аллен Гинзберг. Невероятно, а? Аллен Гинзберг! — За музыкой его не было слышно. — Отключил бы кто эту машину. Вырубайте, сволочи. — Он подтянул Гинзберга к себе поближе. — Гениальный человек, первый поэт за два тысячелетия, которому удалось прорваться к свету и сознанию, а эти сволочи даже не ценят. Выпей, Аллен.

Кто-то пытался представить Гинзбергу и Буковски Уильяма С. Берроуза-младшего. Берроуз-мл. написал одну книгу^[73], а теперь работал в Санта-Крусе поваром, искал работу, и минуту-другую Буковски смотрел на него, пытаясь сообразить, с какой стати Берроуз выглядит на двадцать лет моложе, чем полагается, и что он вообще делает на вечеринке. В литературе это была прекрасная сцена. Гинзберг, Буковски, совсем какой-то грудной Берроуз-мл. и Лоренс Ферлингетти у стены отсвечивает. Буковски обнял Гинзберга крепче, и тот потер ему спину.

— Это хорошо, Аллен, очень хорошо. Не вру.

На Гинзберга лесть действовала, но, когда он увидел, что Буковски собирается насильно влить ему в глотку пойло, он притворно обмяк и, пьяно запинаясь, вымолвил, что и так весь вечер пил.

— Господи, как же хорошо тебя видеть, Аллен, правда. Мне плевать, что ты липа. Слыхали, толпа? Исписался. Все знают, что после «Воя» ты не написал ни хера стоящего. Что скажете, народ, проголосуем: написал ли Аллен хера стоящего после «Воя» и «Кай-диша»?^[74]

Выпивка истощалась, и подошла одна девятнадцатилетняя санта-крусская тусовщица — таких тут было полно; эта с приятелем-серфером собирала мелочь — сгонять за добавкой. Часа через два стало вполне ясно, что они не вернутся — а с ними и шляпа, наполнившаяся долларовыми бумажками. Я посмотрел на женщину, что рядом со мной подпирала стену.

— Ты какой национальности? — рявкнула она.

— Ну, я местный. Знаете, из Америки.

— А я из Египта, — проворчала она. Очень несчастная. Она ненавидела американцев за то, что они ненавидят арабов, и хотела выебать всех гостей на вечеринке.

— Ка-диш, — поправил Буковски Гинзберг.

Тот отпрянул, прикрываясь от удара:

— Аллен, ты меня на части рвешь. Ты барракуда, Аллен. Жрешь меня своим языком. Эй, а давай-ка ты еще выпьешь?

И Буковски выхватил стакан у кого-то из рук, сам отхлебнул половину и сунул остаток Гинзбергу. Тот глотнул неразбавленного «Джека Дэниэлза» и едва не сблевнул — думал, что это вино. Когда Буковски отвернулся, Гинзберг кинулся наутек, петляя в толпе.

— Куда он пошел? — спросил Буковски. — А, ну ладно.

И он схватил девушку, весь вечер спокойно простоявшую у барной стойки. Пока Буковски ее не схватил, она отталкивала от себя людей какой-то проекцией высшего класса — как погонялом для скота. В хватке Буковски, однако, никакой стиль уже не действовал, и было видно, что перед нами очень юная особа, которая не понимает, как ей избавиться от Буковски и не задеть его при этом, или не выглядеть слишком чопорной, или не навлечь на себя проклятье. Буковски сунулся к ней лицом и провел по нему пальцами-обрубками.