Читать книгу - "Вторая жизнь Марины Цветаевой: письма к Анне Саакянц 1961 – 1975 годов - Ариадна Эфрон"

Милая Анечка, приезжайте, когда Вам удобно, четвертого так четвертого. Конечно, на этом Вы теряете цветение — яблонь, вишен, сирени, но застанете «хвосты» соловьиного пения и, может быть, ландыши. А так — Таруса хороша и в июне, лишь бы не раскапризничалась погода. Спасибо большое за вьетнамцев и за Рембо, оба очень мило изданы, но внутрь лучше не заглядывать. Рембо получился неким «собирательным» французом — Антокольскому более сродни Гюго^[159]; потом нельзя же писать «как ад» («красный как ад») и еще много что нельзя. В общем кругом дерьмо. (Мое «большое спасибо» вышло довольно своеобразным!) Очень хорошо, что сходили к тете^[160]; это изумительный человек, о котором Вам как-нибудь расскажу и, вероятно, единственный на весь Советский Союз революционер, получивший в течение четверти века пенсию за революционные заслуги в размере… 250 р.! (старыми деньгами). Теперь, к счастью, 600 р. (обратно же старыми). Относительно же прихожей, помню, как папа, приехавший в Москву в 1937 г., пытался хлопотать о жилье, и его высокое начальство посоветовало ему… жить у дочери. «Но дочь сама живет в каком-то алькове!» — воскликнул папа. «Это что, Московская область?» — осведомилось начальство…

Насчет Орла (жду по вехам Вашего письма); имейте в виду, что врать теперь начинаю я, т. к. иначе не смогу объяснить ему причину своего длительного молчания. Сделаю вид, что уже писала ему, но ответа не получила. Вранье не ахти, но ситуация также. Сегодня ему пишу, что удивлена его молчанием. Пусть лучше он оправдывается, нежели я. Восторг Твардовского меня радует пока лишь наполовину, т. к. я — свидетель подобных его восторгов, кончавшихся нередко плачевно для вверенных ему рукописей^[161]. Но, с другой стороны, книжечка неплоха, статья ловка, так что можно однажды «повосторгаться» и с открытым забралом.

«Бабуин»^[162] уже пристроен, но пока еще у нас; конечно, он только жалкий полукровка, где уж ему пленить Вас или Ваших знакомых; я и не навязываюсь со своим товаром. Могу лишь заявить с гордостью, что расистские взгляды на кошек мне глубоко чужды. Весь прошлый год я дружила с тощим помойным длинноногим котом, необычайно умным и душевным зверем. Но он пропал, верно, хозяева с ним расправились за что-нибудь украденное.

Среди маминых знакомых, которых Вы перечислили в предыдущем письме, интересно мог бы рассказать о ней Эйснер, хоть он и краснобай (был когда-то). Сеземанов в смысле воспоминаний надо гнать в шею — (Алексея, кстати, во всех смыслах гнать не вредно)^[163]. О двух российских знакомых ничего сказать не могу — я их не помню — или не знаю.

Рука моя вошла в норму, чего не могу сказать о голове — по-прежнему пустой, тяжелой и усталой. Не то, что писать, но и читать ничего не в состоянии, кроме тарусской газеты, успокоительно действующей на мою тонкую (где тонко, там и рвется!) психику. В гагаринские дни в газетке этой было, например, помещено стихотворение, начинающееся строками: